Алексей Николаевич Шмелёв родился 23 февраля 1987 г. в Москве.
Закончил МИТХТ. Любимые поэты: Гумилёв, Цветаева, Тарковский.
Творческий принцип: Если точно знаешь, что хочешь сказать – говори прозой.
Про что Шмелёв?
Мнение Ивана Купреянова:
"Если коротко – про путь воина духа, вооруженного клинком поэзии. Алексей принадлежит к той категории авторов, представители которой считают свеженаписанные стихи лучшими в их творчестве. Пожалуй, это говорит о глубоком переплетении и взаимовлиянии судьбы поэта и его текстов. Действительно, не желая абстрагироваться от текущих состояний и обстоятельств, поэт как бы утверждает творчеством и отношением к нему свою правоту в тех или иных жизненных обстоятельствах. Стихи становятся не просто красивыми вещицами, выходящими из-под пера мастера, – но веским аргументом в диалоге с миром и самим собой. Они – и сумма накопленного опыта, и "бой на переднем крае" духовной жизни поэта. Уместно рассматривать стихописание Шмелёва как форму некоей тонкой духовной практики, стремление прорваться в пространство изменённого – или, напротив, подлинного – сознания".
***
Загляни в себя — узнаешь кто ты, —
только не умри от удивленья.
Красные мерцающие соты
и простые принципы деленья.
Получая знания на вырост —
есть опасность получить в придачу
самый древний в этом мире вирус
и пучок бессоницы на сдачу.
Человек доходит до предела,
а предела нет на самом деле.
Тело, ты пойми, — всего лишь тело —
ходит в том, что на него надели.
Что же есть любовь, мой друг Овидий?
От чего она нас очищает?
Ты уже достаточно увидел...
Даже больше чем глаза вмещают.
***
Всё тебе не хватает чего-то,
всё меняешь за городом город.
И работа тебе — не работа,
да и повод, как будто не повод...
Эта женщина рядом с тобою —
есть красивее, кто бы спорил...
Да и то, что зовётся судьбою
лучше было бы встретить у моря.
И понять — нет любви безответной,
потому что любовь — есть служенье,
и что только движенье бессмертно,
потому что рождает движенье...
Оглянись на себя не во гневе —
в этом городе ты ещё не был.
И расти, как растут деревья:
одновременно в землю и в небо.
***
Индеец из племени Майя
смотрел, как стекает вода
по стёклам пустого трамвая,
идущего в никуда.
Наряд его был размалёван,
сиял над макушкою нимб...
И, словно в стихе Гумилёва,
плыла его жизнь перед ним.
В том месте, где раньше был Лейпциг,
а может Монако какой —
ему улыбались индейцы
с какой-то славянской тоской.
Озера, поросшие тиной,
высотка с табличкою МИД,
и в сердце огромной пустыни
обломки родных пирамид.
Над ними, как древние духи,
считая копейки в горсти,
по воздуху плыли старухи
из сельских своих палестин...
По кругу, но словно куда-то,
где примут должок за своих —
шагали шеренгой солдаты,
по родине предавшей их.
И нежные дети играли,
не зная про смерть и долги...
И ехал трамвай по спирали,
свои, расширяя круги.
***
Кто бледным ледям признавался в любви,
кто ел в МАССОЛИТе салатики,
когда на расстрел Гумилёва вели
поддатенькие солдатики.
И Горький, как некогда Понтий Пилат,
наполнив всего себя воздухом —
мучительно выдохнул: « Сам виноват...»
на белом крыльце дома отдыха.
И жизнь оставалась прекрасной всегда —
состарились многие даже.
Один человек — небольшая беда.
Отряд не заметил пропажи.
Бойцы отказались от бледных ледей —
румянились щёки, как грозди.
Газеты писали — из этих людей
потом даже делали гвозди.
Последней затяжки отечества дым
над вздрогнувшим лесом закружится.
Поэты остались, но следом за ним
ушло благородство и мужество.
***
Романтичные честные дети
всё равно вас обманут.
Система
вас поделит на тех и на этих
и размажет по выцветшим стенам.
Дух в людей не приходит транзитом —
все мы в тёплых квартирах герои.
Будут доноры и паразиты
при любом государственном строе.
Я для зверя больших потрясений
не хочу быть прикормочным салом...
Хоть и понял, что ложь во спасенье
никого никогда не спасала.
***
Сестра ушла. И в горле комом хлеба
застрял вдруг то ли выдох, то ли вдох...
Сестра ушла — наверное на небо —
она ведь верила, что где-то в небе Бог...
И где-то там — в сияющей сорочке
гуляет с Ним меж огненных светил...
И ангелы ей посвящают строчки,
а я — и слова ей не посвятил...
Закат, распятый на оконной раме,
воскреснет, если рама прогниёт.
Я видел смерть — она стояла в храме,
и я ничем не зашвырнул в неё.
Мне от вины своей укрыться нечем —
мне мальчик задает вопрос из тьмы:
«Как мне в глаза сестре смотреть при встрече?
Что ей сказать?
И встретимся ли мы...»
***
Только-только пелёнки
ты сменил на штаны,
как закончилась плёнка
на бобине луны.
Ты готовился к роли
и играл на века,
а итоговый ролик —
облака, облака…
Иже на небеси нам
будет всем хорошо,
что скажи кроме сына
у тебя за душой?
Горло сдавит вина, и
страх возьмёт за плечо.
— Я не знаю. Не знаю,
есть ли что-то ещё…
***
У меня нет тоски по клетке, но
и за это меня прости.
Доживу свою жизнь я в «Веткино» —
буду тихо слонов пасти.
По Москве платяные роботы
будут сутками мельтешить,
а я гладить слона по хоботу
буду бережно — тем и жить.
И когда притяну я волоком
душу Боженьке на поклон,
мальчик, в небе увидев облако,
крикнет: «Папа, смотри-ка, слон!»
***
От горных вершин до земных низин:
повсюду следы наших лап.
Господи, я никудышный сын
и никудышный раб.
Я не умею, как царь Давид
петь для Тебя псалмы.
Господи, мой непотребен вид,
мысли мои хромы.
Знаю: Твой мир справедлив и прост,
не мыслю о мире ином.
Вот только когда начинается пост,
приходят друзья с вином.
Так и припрёмся оравой всей
мы на небесный трап.
Папа, я в гости позвал друзей...
Мы правда тихонько, пап.
***
И в сердце моём наступила зима,
и рвёт кровеносные сети.
Такая, Мария, на улице тьма,
что снег под ногами не светит.
Я чёрную воду сжимаю в горсти,
макаю лицо в эту жижу...
И если я снег перестану грести —
тебя нигогда не увижу.
Неважно — свою ли, чужую вину
ношу от зари до зари я.
Я солнце убил.
Но поверю в весну,
когда ты родишься, Мария.
***
Это сердце, которое ты мне выдал —
оно слишком мало,
чтобы принять всё на свете быдло
и прочее зло.
Его механизм настолько изящен и тонок,
что хоть ненамного в себя этот мир прими и —
его поломает даже один ребенок
умерший от лейкемии.
Я хоронил людей, которых любил сильнее,
чем самого себя и трильярды прочих.
И утешался тем, что тебе виднее,
как мне познать твой мир, мой небесный Отче.
Я убивал себя и копил обиды,
но не ломалось и не давало сбоя
хрупкое сердце, которое ты мне выдал —
то, что однажды ты назовёшь собою.
***
— Казалось, вот он Бог —
вложи персты и веруй.
И жил в монастыре,
и чудеса узрел.
Чего ж тебе ещё,
ни в чём не знавший меры?
Каких тебе ещё
от Бога надо дел?
— От Бога моего
я дел не жду, ей-богу.
Я знаю, что Он ждёт
с гостинцами меня.
И я ему несу к великому итогу —
на блюдце золотом свои четыре дня.
В день первый у меня
родился сын мой первый,
и не родился сын
второй мой в день второй.
Ну а на третий день —
во укрепленье веры,
склонился в церкви я
над мёртвою сестрой.
А после шёл к нему
я ни живым, ни мёртвым —
ни мёртвым, ни живым
шёл к Богу своему.
С гостинцами тремя —
за днём своим четвёртым.
Я всё ему отдам.
Я всё отдам ему.
***
Если в тебе не растопит звезда
чёрную корку льда —
ты, мой хороший, вернёшься сюда
снова вернёшься сюда.
Заново, вырванный неба лоскут,
будешь в зародыш зашит.
И извлекут тебя, и нарекут
тут во спасенье души.
Маму и папу за руки держи —
крепче держи, вспоминай,
сны, миражи, полусны, миражи,
горы Тибета, Синай.
Это такая, мой мальчик, игра —
нет в мире славы мирской.
Вспомни себя и смотри, как гора
станет волною морской.
***
Столько света вокруг —
с непривычки смотри не ослепни.
Пыль прекрасной звезды оседает на теле твоём.
И от этой пыли умирают все мухи и слепни —
все кто пил твою кровь и, напившись, кружил над гнильём.
Как красив этот свет.
Ты бы тоже мог стать этим светом.
Но ты слишком тяжёл.
Но грехи тебя тянут к земле.
Ты откроешь глаза и наутро не вспомнишь об этом.
Только пение птиц. Только солнечный луч на столе.
***
Когда последним снегопадом
укроет Бог страну мою —
погаснет солнце, как лампада,
и станет холодно в раю.
Необъяснимый и нелепый
приобретут в ту пору вид
высоток подмосковных склепы
и частокол надгробных плит,
когда на улицы пустые —
что мы из кухни на балкон,
полупрозрачные святые
сойдут с намоленных икон.
Воздастся каждому по вере,
золою станут города.
И спящий мальчик на Венере
не вспомнит Страшного Суда.
