Саша – всемирно известная персона, о которой кто только не писал. Начиная с сурового Владимира Набокова, назвавшего его первый роман "Школа для дураков" "обаятельной трагической и трогательнейшей книгой", после чего "соколоведы" стали изучать уникального писателя сначала в западных университетах, а потом и на родине, которой для него его является Россия, а не канувшая страна СССР, Америка, Австрия, Греция, Израиль или упомянутая Канада. Ибо наша страна для Соколова не столько географическое, но скорее духовное, душевное понятие. Он много пишет и мало публикует, за что получил прозвище "русский Сэлинджер с буддийским уклоном".
Поэтому я очень рад, что Саша не растворился во времени и пространстве, а присутствует и навсегда останется в русской литературе. О чем свидетельствует, например, талантливое эссе начинающей филологини, юной магистрантки 1 курса Тюменского госуниверситета Ксении Гринякиной, которое я осмеливаюсь предложить читателям своего блога, как свидетельство того, что Саша жил, жив и будет жить. "Человек не может исчезнуть моментально и полностью, прежде он превращается в нечто отличное от себя по форме и по сути — например, в вальс, в отдаленный, звучащий чуть слышно вечерний вальс, то есть исчезает частично, а уж потом исчезает полностью", – писал он, и эти его слова оказались близки и понятны совсем новому поколению просвещенных россиян.
Смотрите о Саше Соколове также
здесь.
***
Саша Соколов – русский Сэлинджер?А может, подражатель Набокова? А может, продолжатель традиции русских классиков? А может-может-может… А существует ли Саша Соколов вообще? (и этим вопросом, оказывается, задаются).
А может, Саша Соколов – не кто иной как просто, даже несколько шокирующе "просто"… Саша Соколов?
Невозможно, ведя какую угодно дискуссию о любом талантливом редком писателе, не наткнуться рано или поздно на полемику о том, что он либо чья-то копия, либо вообще фикция. Так, почему-то, люди устроены: все, что в прошлом, имеет право называться хорошим, интересным и гениальным; но то, что создается "на их веку" по умолчанию таким правом не обладает. Все оттого, что проверенные временем произведения и давно почившие авторы рано или поздно подвергаются идеализации и даже мистификации, в то время как имена и наименования, до которых еще можно дотянуться и на которые еще можно посмотреть не прибегая к ретроспекции, как будто слишком человечны и приземлены для того, чтобы хотя бы претендовать на талант и уникальность. Мы найдем подобные примеры на каждом литературном форуме, где обычные читатели обсуждают разницу между произведениями Вагнера и Толкина, где второе точно списано с первого; на каждой второй кухне, где обсуждают молодого актера Ивана Янковского, который точно лишь подражает своему знаменитому деду (и отец его, кстати, тоже); и еще в десятках тем и примерах. Объединять их будет одно – субъективность восприятия, опирающаяся на поверхностные факты.
То же самое с Соколовым и Сэлинджером. Люди, может быть, вовсе не являясь читателями хотя бы одного из авторов, знают – оба писателя отгородились от мира, писали в стол, и имели какие-то сложные отношения с религией. Достаточно ли этого для утверждения о тождестве или хотя бы о продолжении традиции? А какую традицию, собственно, продолжают?
Уже говоря об отшельничестве, отождествление не терпит критики – для Сэлинджера отшельничество было нравственным выбором, желанием отстраниться от мира и никогда больше не вступать с ним в диалог; для Соколова, по его собственному признанию, важнее было жить там, где ему хорошо. Жизнь за городом, которую русский человек оценит как отшельничество, для Соколова результат того, что он "не переваривает" город, а город "не переваривает" его, а не нравственный выбор. Письмо в стол, сопровождающее отшельничество, связано не с тем, что автору нечего и не хочется говорить миру, а с его собственным максимализмом:
"Максимализм — очень тяжелая болезнь. Если я нахожу какие-то шероховатости в рукописи, я не могу ее показывать. А неоконченные рукописи вообще никогда никому не показываю" [
Интервью ТАСС, 2017].
Что до идеологии и продолжения традиций: "ценителям" достаточно и того, что кроме "отшельничества" Соколов имеет отношение к буддистской жизненной философии. Никто, однако, не учитывает, что признанный самим писателем "буддистский уклон" [Интервью ТАСС, 2017], пришел в его жизнь уже после того, как была написана "Школа для дураков", порождающая многие из этих разговоров. Безусловно, мы найдем в ней, почти даже не стараясь, моменты и мотивы, заставляющие задуматься о сходстве: это, во-первых, перенесение на целую группу людей образ мысли Даниила Заточника (отмечаю это сходством, потому что и у Сэлинджера мы встретим прямые отсылки на святые образы); во-вторых, рассуждение о жизни во всем ее многообразии и естестве, что будет воспринято и раскрыто автором не как "натурализм обличающий", а как что-то само собой разумеющееся, противопоставленное художественной лжи; в-третьих, это, наконец, босой учитель, даже в школе не надевающий туфель, что, конечно, навевает мысль о рассказе "Хорошо ловится рыбка-бананка", где босым ступням как органу восприятия уделено важное место. Однако можем ли мы утверждать, что эти и другие сходства являются мало того, что общностью "буддистского уклона", так и основанием полагать, что Соколов прямо-таки второй Сэлинджер, а не сам по себе писатель Саша Соколов? Нет, конечно.
Саша Соколов – сформировавшийся на классической американской литературе, впитавший из нее столько же, сколько, наверняка, и отринувший, переработавший это в принципиально свой текст автор. Не приходится сомневаться, буддизм – не самая непопулярная религия, доступ к ней открывается не только через Симура Гласса; а Сэлинджер – не единственный из многих классиков, которых Соколов-читатель воспринял для формирования одной мизерной части Соколова-писателя. Кроме того, Сэлинджеро-центричная риторика видится мне какой-то особенно наивной – почему, в конце концов не Джойс, писавший в форме потока сознания, или не Кафка, всю жизни писавший в стол и не желавший показывать свои произведения по каким-то субъективным причинам?
Не потому ли, что проще зацепиться за то, что очевидно, даже если не истинно?
Ксения Гринякина (Тюмень)
