Прими сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу…
22 июля 1827 года Пушкин вчерне заканчивает стихотворение "Послание Дельвигу", в простонародье "Череп".
Рифмы, дерзко перемешавшиеся прозаической вставкой, не только успокоятся на бумаге, но будут через три месяца визуализированы хлестким перформансом, о котором обязательно, но чуть позже.
Пушкин, в очередной раз опережая время
(время привыкло и беспрекословно уступало дорогу поэту), дерзко выходит за пространство текста.
Обладателем же черепа в рифмованном Пушкинском мире был безымянный студент – косматый баловень судьбы, буян задумчивый и важный; а в реальном, придуманном не нами (
и даже не Пушкиным) – Алексей Вульф,
"приятель мой", сын хозяйки Тригорских просторов, брат временной держательницы осиной талии, Евпраксии, о которой недавно был наш не сильно печальный
рассказ.
Может, Алексей Вульф и вправду притащил череп из Риги, а может просто прихватил по пути – мало ли в Бразилии Педров, а на земле русской – разбросанных черепов – но упрямым фактом осталось появление в Тригорском костного каркаса головы с сопровождающей легендой: череп принадлежал древнему барону Дельвигу, дальнему родственнику, чуть ли не деду – ближайшего друга поэта. А выкрал скелет из погребов Домского собора для учебных опытов, а затем раздал по частям на память – тот самый задумчивый и важный студент-медик, о чем Пушкин и повествует в стихотворении, вероломно перейдя на прозу:
"… вскоре молва о перенесении бароновых костей из погреба в трактирный чулан разнеслась по городу... студент принужден был бежать из Риги и… разобрав опять барона, раздарил он его своим друзьям... Мой приятель Вульф получил в подарок череп и держал в нём табак. Он рассказал мне его историю и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я твоим существованием…"
Итак, вторую половину жаркого лета и первую половину меланхоличной осени 1827 года Пушкин проводит в утомленном солнцем Михайловском, а затем, выпросив у Вульфа таинственный череп (поэт, настаивая, уже режиссировал будущую мистификацию), – отправляется на традиционную сходку лицеистов в Петербург (в протоколах лицейских собраний Пушкин впервые появляется только в следующем, 1828 году; был ли он на сходке 1827 года – доподлинно неизвестно, хотя многими принято, что был).
И наконец – 17 октября Пушкин, добравшись с потрясающими приключениями в столицу, проводит в доме Дельвигов стихотворную мистификацию-перформанс, представляя череп предка остзейских баронов, после чего зарифмованный череп наполняется вином и торжественно пускается по кругу. Уникальная презентация древнего головного каркаса с готической славой происходила на именинах Андрея Ивановича Дельвига – двоюродного брата пушкинского друга Антона. Можно с немалой долей уверенности сказать, что именно благодаря Андрею Ивановичу в наши российские дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима (Андрей Дельвиг грамотно реконструировал Мытищинский водопровод, проведенный значительно позже Древнего Рима – в екатерининские времена).
В наше время пушкинскому перформансу бы не поверили. Представьте: на ваш банкет приходит модный поэт при бакенбардах и начинает вам весело вкручивать рифмованные небылицы про принесенный им же череп, но вы-то знаете, что кругом мошенники, которые пытаются вас обмануть и тиснуть деньги с вашей карты! И поэтому, проверив на всякий случай кошелек в кармане или сумке, вы твердо говорите: хватит нам вешать лапшу, плавали – знаем. Где бумага с печатью и цифровым кодом, что этот череп действительно принадлежал барону Дельвигу? Где выписка из архива и показания свидетелей? Документы на стол!
Но тогда всё было по-другому. Шла эпоха чести и доверия – а значит, можно было положиться на слово, тем более уж на такое складное и симпатичное.
И никто не поехал в Ригу перепроверять Пушкина – действительно ли там в соборе лежали кости одного из Дельвигов (скорей всего, в самом соборе ничего быть уже не могло: в 1772 году, за 7 лет до начала строительства Мытищинского водопровода, Екатерина Вторая постановила вывезти все останки из склепов городских церквей Лифляндии и Эстляндии за пределы городов в связи с эпидемией чумы, уносившей в Москве до тысячи человек в день; кроме самой чумы, немало дворян и священнослужителей, в частности архиепископа Амвросия, унес печально известный чумной бунт; указ императрицы о вывозе останков был беспрекословно выполнен рижскими властями).
Легенда в блестящем изложении поэта звучала убедительно и романтично, а уж как торжественно и выразительно было выпито вино из черепа... Разрушать красоту и веселье было бы просто низко, и легенду приняли как должное, на ура, не терзая прозаическими сомнениями.
Не от этого ли через три года в пушкинском стихотворении "Герой" появятся знаменитые слова:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Не лишним будет уточнить: дороже не простой обман, а возвышающий – почувствуем разницу: при подобном, правильном обмане мы ясно возвышаемся над суетой, обретая невесомость.
Что касается использования черепа в качестве чаши, то это традиция древняя и популярная во всех уголках нашей планеты. Вот и Святослав, сын Игоря и Ольги, возвращаясь в Киев после ловкого подписания мира с Византией тысячу с лишним лет назад (то есть, по времени получается где-то между древнеримским и мытищинским водопроводами) был убит на днепровских порогах печенежским ханом по имени Куря, который очень сильно захотел, чтоб его будущий сын обладал такой же силой и мудростью, как и русский князь. Убив Святослава, Куря выпил со своей женой, будущей матерью будущего сына, вина из княжеского черепа, и вопрос передачи силы, смекалки и среднего образования потомству был благополучно решен.
Недаром же говорят: "Ради детей я готов (готова) на всё!". Действительно, всё для детей, дети – наше будущее.
Правда, трактовка ритуала использования черепа в качестве чаши в разных этносах разная. В Индии и Тибете, например, вы поднимаете чашу из черепа за свободу – поскольку череп или смерть означает долгожданное освобождение души из тесных рамок телесной формы.
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа…
Так что известные пушкинские слова – не только о декабристах.
Свою лепту в развитие трактовки этого таинственного ритуала внес и лорд Байрон, который призывал не тратить время на выстраивание символических цепочек, а смотреть на посмертное использование головы с чисто практический точки зрения:
Что нам при жизни голова?
В ней толку - жалкая крупица.
Зато когда она мертва,
Как раз для дела пригодится.
Для дела пригодилась и голова, однажды отрезанная трамваем: Воланд пил за здоровье присутствующих из черепа председателя Мастерской социалистической литературы Михаила Берлиоза, – напоминая, что каждому будет дано по его вере. Никакого возвышающего обмана в тот вечер не было: напротив, Воланд как раз упирал на то, что факт – это упрямая вещь.
Но вернемся в нашу осень. С 14 по 19 октября 1827 года время у Пушкина – и так-то бешено, нестерпимо летящее, совсем уж сжалось и уплотнилось: это один из апофеозов пушкинской жизненной метафизики.
14 октября поэт, выехав накануне из Михайловского, умудрился на станции Боровичи "нечаянно проиграть" 1600 рублей, как пишут в хрониках бытия гения. Как будто в других случаях, в серьезных клубах, при фраке, он проигрывал целенаправленно, прямо так с утра планировал прилично проиграть в приличном месте.
Хорошо еще, что череп на кон не поставил, довез до столицы.
Но всё это мелочи жизни, точнее – разминка перед метафизикой. А вот 15 октября – уже пошло серьезное. За два дня до презентации черепа, в деревне Залазы, это посередине между Псковом и Лугой, Пушкин – вот тут-то уж действительно нечаянно (хотя кирпич, как известно, ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится) – встречается с арестантом Кюхельбекером: фантастическая, но не дьявольская случайность! Пушкин, напомним, ехал на встречу лицеистов в Петербург, а арестованного Кюхельбекера везли из Шлиссельбургской крепость в Динабургскую (Даугавпилскую). Не задержись Пушкин на станции Боровичи, чтобы "нечаянно проиграться" – не увидел бы в последний раз в жизни исхудалого до неузнаваемости Кюхлю.
Никогда не знаешь – где найдешь, где потеряешь. Но это тот редкий случай, когда садиться за карты стоило.
Проиграв на наши деньги где-то полтора-два миллиона рублей, обняв навечно Кюхлю и выпив из обрифмованного черепа терпкого вина с Дельвигами, Пушкин привел свое творческое сознание в состояние полной боевой готовности. И новый шедевр не заставил себя долго ждать: по команде "с рифмами на выход!" – вышел точно к лицейской годовщине.
И вроде бы ничего особенного в тех словах нет – обычные, простые слова, ничего мифологического и таинственного, –
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Но какая-то прячется за этой простотой удивительная, фантастическая сила. Как будто Пушкин обнимает навечно – да так, что эти строки могут согреть в любую мерзлоту не хуже водки, тулупа и шерстяных носков.
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли!
По уровню внутренней энергии это короткое, но потрясающе мощное стихотворение напоминает написанное двумя годами ранее, – там та же сила и та же сжатая пружина с бесконечной потенциальное энергией –
Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан.
Когда подымет океан
Вокруг меня валы ревучи,
Когда грозою грянут тучи —
Храни меня, мой талисман.
А эту вибрацию веры и стойкости подхватит через столетие уже Николай Гумилев – на последнем дыхании своей жизни. Он, так же, как и Пушкин, умел смотреть смерти в глаза, не отводя взгляда –
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо –
и, ждущий расстрела – вполне мог проговаривать пушкинские строки в заключительные часы пребывания души в теле, когда ему как никогда нужен был Бог в помощь, чтобы изведать мрачные пропасти нашей земли в самые ее беспокойные годы и дни, и минуты, когда покоя не было ни живым, ни мертвым…
Но в наши беспокойны годы
Покойникам покоя нет -
иронизирует Пушкин в "Черепе" (аккуратно, обманным движением, уводя смерть в зону веселья). Собственно, у нас других годов, кроме беспокойных, вообще не бывает – так уж повелось. Поэтому новогоднее поздравление российскому народу должно иметь правильную форму:
С Новым беспокойным годом вас, дорогие россияне!
А идею беспокойства наших покойников развивает через 110 лет после Пушкина Даниил Хармс – в своем великолепном экзистенциальном хорроре, который, как и некоторые поздние стихотворения Пушкина, например, тот же "Герой", обрывается на полуслове –
– Покойники, – …народ неважный. Их зря называют покойники, они скорее беспокойники. За ними надо следить и следить. Спросите любого сторожа из мертвецкой. Вы думаете, он для чего поставлен там? Только для одного: следить, чтобы покойники не расползались.
А они расползаются. У Пушкина – с помощью живых косматых баловней судьбы:
Нельзя ль, приятель,
Тебе досужною порой
Свести меня в подвал могильный,
Костями праздными обильный,
И между тем один скелет
Помочь мне вынести на свет?
Вытаскивает скелет из подвала Пушкин, возможно, не только забавы ради, а размышляя над тем – что же лучше, покой или свет? – хотя, как правило, за нас это уже решила какая-нибудь сила, которая вечно хочет зла и вечно совершает благо. Таков, например, был вердикт Воланда:
Он не заслужил света, он заслужил покой.
От покоя, впрочем, кто ж откажется? Еще бы щепотку воли – и можно забыть о претензии на счастье, которого на свете нет. Только вот волю очень трудно купить, занять, или получить в подарок, а ведь именно она, воля, и позволяет не хандрить даже на фоне пекла и эпидемии…
22 июля 1831 года, в самый разгар пекла и эпидемии холеры, Пушкин пишет Петру Андреевичу Плетневу (которому он посвятил один из главных текстов своей жизни):
Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.
Выложены циклы лекций: "Царскосельский лицей – знакомый и неведомый" и "Грибоедов: практика срединного пути". Готовится цикл "Михаил Лермонтов: повседневная практика роковых случайностей".
