Фото: Антон Завьялов, Пермский театр оперы и балета
Написанная по роману Мюрже "Сцены из жизни богемы", опера повествует о людях, живших в первой половине девятнадцатого века. Компания бедных творцов обитает в мансардах эпохи каминов и свечей. Немецкий режиссер Филипп Химмельманн, не заставляя персонажей выезжать из Парижа, перенес действие в 1968 год - время студенческих волнений, когда улицы Парижа пестрели лозунгами "запрещать запрещено", "поэзия на улицах", "представь себе: война, а на неё никто не пошёл!" и "вся власть воображению!". При этом мизансцены Химмельманна в мансарде, с веселящейся четверкой друзей (они кидаются подушками, крушат мебель и пьют "из горла") вполне стандартны: подойдут что к девятнадцатому, что к двадцать первому веку. Далее фоновой массовки про волнения либеральных масс дело у режиссера не пошло. Студенты на глазах у парижских зевак носятся с плакатами против полиции и за университет, или, например, некая девушка петляет с рупором в руках между деревянными ящиками, конфликтуя с французскими "органами". Но можно поупражнять интеллект, разглядывая мужчину за столиком кафе, с трубкой, и в компании женщины, явной феминистки: не Сартр ли это? С Симоной де Бовуар?
Фото: Антон Завьялов, Пермский театр оперы и балетаГерои оперы, по воле режиссера, сидят в кафе на противоположной от левака Сартра стороне. Бессознательно как бы, но для публики- демонстративно.
А мансарда, в которой живут Рудольф, Марсель и компания, у Химельманна и сценографа Раймунда Бауэра похожа на башню из слоновой кости, в которой неплохо лелеять свои переживания. Мольберты, клетчатые пледы, сигаретки (верно, с марихуаной)… Привет от некоторых европейских фильмов просто напрашивается, тем более что буклет к спектаклю о них напоминает: вот вам "Мечтатели" Бертолуччи, например. Та же идея частной жизни на фоне социальных потрясений.
Фото: Антон Завьялов, Пермский театр оперы и балетаНо пермский спектакль - не совсем о любви. И уж тем более не о сексе. Он о власти иллюзий. О том, как в артистическую беспечность грубо вторгается реальная жизнь. И главное, он – о пагубности эгоизма. В финале мансарда со сцены исчезнет, и Мими умрет как бы в пустом космосе. Рудольф с компанией отворачиваются от трупа и веером уходят прочь. А до этого, когда бывшая подруга кончает жизнь под лавиной снега (снег тут сыплет с начала до конца, обозначая вселенский холод), Рудольф ни разу к ней не подходит, не дотрагивается, даже почти не смотрит в ее сторону, только беспокойно мнется. Как и в момент знакомства, при котором Мими (вот расчетливая девица!) умышленно гасит свечу, чтобы увидеться с соседом при помощи жалоб на тьму. Девушка для этого Рудольфа – почти вымысел, почти греза, объект его самоутверждения. Он и арию любовную поет так, словно читает фрагмент своей поэмы. Правда, сама по себе мизансцена со свечой - при наглядно горящем в доме электричестве - выглядит абсурдно, но, раз в оригинальном либретто говорится не про лампы… Ну, и по мелочи: тот, кто поет о намерении первый раз в жизни побриться, с самого начала гладко выбрит. Тут видно, следует считать подтекст - стёб?
Фото: Антон Завьялов, Пермский театр оперы и балетаНо отчего главная героиня этой "Богемы" непоэтична и зажата, вплоть до того, что похожа на старую деву? И про эту чинную отличницу поют "Мими в душе кокетка"? И как она – такая - могла соблазнить некого виконта, упоминаемого в качестве богатого любовника? Зато Мюзетта, в дубленке и фиолетовых клешах, нарочито вульгарна, словно уличная девка, смачно бьющая ухажера в наиболее уязвимое место. Поэтому ее милосердие к умирающей выглядит несколько неожиданно.
Фото: Антон Завьялов, Пермский театр оперы и балетаО вокале. Глухой, с задушенными верхами, тенор Давиде Джусти (Рудольф). Нечто среднее у Эдвина Кросссли-Мерсера (Шонар) и Деяна Вачкова (Коллен). Только Константин Сучков (Марсель) спел должным образом, звучным, ровным, уверенным баритоном. Что Зарина Абаева (Мими) почти все время пела вполголоса, так это явно целенаправленная задача для нее, от дирижера с режиссером. Типа "а как еще может петь греза"? Разбитная Мюзетта, наоборот, радовала звонкостью и прекрасным, чистым тембром, но хочется пожелать Надежде Павловой следить за точностью интонирования.
В этой ситуации, когда в отличие от "Травиаты" Уилсона, режиссерская работа не слишком ярка, основная нагрузка легла на оркестр Курентзиса. Как всегда, пристрастный и субъективный. Но с несомненной концепцией, при которой комедия "Богемы" сперва становится броской мелодрамой, а потом - "рыдающей" драмой, накатами лейтмотивов переходящей в высокую трагедию. Это с одной стороны, соответствует Пуччини, но с другой, выводит оперу из разряда программной "слезливости" в категорию истинного романтизма. Курентзис заставил музыку звучать объемно: с педалированием итальянского композиторского темперамента, с безбоязненно-картинным проживанием эмоций "кровь-любовь", но одновременно – легко и прозрачно. С такими длительными, обволакивающими "затиханиями" в ключевых моментах, словно музыкальная ткань истончилась - и вот-вот порвется. Как и жизнь героев "Богемы".
Не так давно руководитель Пермского оперного осуществил на Урале трилогию Моцарта - да Понте. К сегодняшнему дню в Перми поставлены - подряд – две шлягерных итальянских оперы о разбитом сердце, неважно, мужском или женском. Если Курентзис продолжит мыслить трилогиями, не миновать нам и третьей знаменитой мелодрамы. Интересно, какой.
