Одна из официальных трактовок событий: группа высокопоставленных советских консерваторов (Государственный комитет по чрезвычайному положению) хотела сорвать намеченное на 20 августа подписание Союзного договора делегациями РСФСР, Казахстана и Узбекистана, дабы не допускать падения СССР. Во главе сопротивления заговорщикам встали президент России Борис Ельцин и структуры республиканской власти, расположенные в "Белом Доме" в Москве, также сопротивление действиям путчистов оказывал Ленинград. В итоге всенародного сопротивления, в котором погибли до десяти человек, попытка переворота не состоялась. Эти дни окончательно дискредитировали органы союзной власти и КПСС. Основная масса обывателей узнала о происходящем 19 августа. Поэтому в широком народном сознании сегодняшняя дата считается днем начала путча.
Конечно же, все сложнее – и в канве событий, и в отношении к ним людей, которое сегодня меняется в сторону идеализации СССР и неприятия преобразований девяностых. Самое честное, наверное, что можно сказать об августовском путче – это было событие неоднозначное. Но оно было и навсегда осталось в истории новой России.
У автора этих строк есть крохотное воспоминание, связанное с 19 августа 1991 года.
Тогда мне было 18 лет, и я была "подающей надежды рязанской поэтессой". Теперь я понимаю, что это не характеристика, а диагноз. А в тот момент была одержима желанием преподнести свои творения городу и миру. И сделала две книжечки собственных стихов. Отпечатала на механической пишущей машинке "Любава" штук тридцать стихотворений, представлявшихся наиболее достойными. В моем распоряжении находились листочки бумаги нестандартного размера – среднее между А4 и А5. Мне их принесла хорошая знакомая, соседка по дому, корректор в рязанской областной газете, из типографии. Сделала даже не четыре копии, как пел Александр Галич, всего две. И отнесла их в единственную, кажется, переплетную мастерскую в Рязани. Мне их переплели в ледерин того странного коричневого оттенка, который изящно называют цветом детской неожиданности. Это был единственный колер, которым располагали переплетчики. На рыже-коричневой обложке написала с помощью трафарета "Елена Сафронова. Стихотворения". Размер листочков идеально соответствовал типографскому размеру настоящих книг. Слова "самиздат" я тогда еще не знала. Но книжки стала давать читать друзьям и знакомым. В их числе оказалась, естественно, и эта самая соседка.
Среди тех тридцати стихов был один политический, написанный в эйфории всероссийского освобождения мыслей. Он назывался "Красные звезды" (звезда из советского герба сравнивалась с "астрономической" звездой Альдебараном не в пользу первой) и располагал всеми штампами гражданской лирики – "кровь невинных ран", "символ Люцифера", "сожженных мировым пожаром".
19 августа днем шел дождь. В двухстах километрах от Москвы еще ничего не знали. Но уже началось "Лебединое озеро" по всем каналам, вселявшее в людей недоумение. И тут в дверь позвонили. Это была всполошенная соседка. В областной редакции знали о московских событиях больше мирных обывателей. Корректоры работали посменно, она была выходная. Но ей позвонили из газеты коллеги и сообщили, что в верхах деется. Женщина тут же прибежала к нам – так испугалась за меня. "Ты кому еще давала книжку свою?! Вырви оттуда лист со стихотворением "Красные звезды". Вычеркни его изо всех подборок! Никогда никому не показывай!".
Немолодая соседка была в такой панике, что и меня ее страхом охватило. В 1991 году я уже знала, где сгинул мой прадед, и почему его семья лишилась жилья в Москве, так, что наша ветвь навсегда уехала из столицы и несколько городов спустя вынужденно осела на "двухсотом километре". Уже слышала от бабушки историю ее молодости – как за ней ухаживал молодой специалист с какой-то смешной фамилией, которую она не собиралась брать при бракосочетании, а затем пропал – и прислал письмо из Северного Казахстана, куда угодил за анекдот. И та же бабушка однажды что-то шила и попросила меня принести ей газету – стряхивать нитки и обрезки ткани. "Возьми журнал "Огонек", рядом с тобой лежит". "Нельзя на него ничего стряхивать, тут портрет Ленина на обложке…". В дождливый день 19 августа 1991 года показалось вполне вероятным, что эта атмосфера страха опять вернется во все дома. Взрослым спинной мозг дал мгновенный и сильный импульс паники.
Путч кончился через два дня. Стихи писать я бросила спустя лет десять. "Красные звезды" остались единственным политизированным текстом среди них. Я так сильно перепугалась?.. Но ведь не побоялась потом разыскивать следы прадеда по определенным архивам, восстановить его трагическую судьбу и написать о ней очерк "Высшая мера"… Просто я поняла, что нельзя смешивать литературу и публицистику. И стараюсь следовать этому правилу по сей день.
Так чего все же было больше в СССР – благоденствия, всеобщего равенства, энтузиазма или вот этого страха?..
