Однако в эти новогодние каникулы занесло меня к родственникам мужа в Озерск. Семья академически-интеллигентная, приобщенная к культуре уже в нескольких поколениях, и среди прочих семейных регалий и реликвий числится и любовь к местному драмтеатру. При таких обстоятельствах мои “люблю/не люблю” были неуместны, поэтому, сделав лицо приличной и послушной пятидесятилетней девочки, вместе с семьей торжественно потащилась на премьеру. Премьера неожиданно порадовала!
Я не театральный критик, для меня интересны профессиональные аспекты театрального действия. А “Шутки в глухомани” глубоко, честно и точно воспроизводят глубинные мифологемные пласты, связанные и с архетипами, и с некоторыми другими явлениями пространства психического. Размышлениями об этом и хочу поделиться.
Итак, Озерский театр драмы “Наш дом”, премьера спектакля “Шутки в глухомани” (Режиссёр – Евгений Ланцов, автор пьесы – Игорь Муренко) как повод для размышлений юнгианского аналитика.
Сюжет пьесы отчасти похож на новогодний розыгрыш: отношения между тремя вполне уже взрослыми братьями давно зашли в безнадежный тупик, и чтобы узнать, как старшие к нему на самом деле относятся, младший, воспользовавшись подходящими обстоятельствами, изображает из себя умершего. Глупо? Нет слов, как глупо с точки зрения здравого смысла! К этому добавляется пара-тройка дурацких неожиданностей в стиле комедии положений и в финале герои выходят (или должны выйти) к осознанию своих подлинных ценностей. И все это на фоне “русской жизни”: деревня, глушь, (Саратов), зима, холода, только сумерки да снег…
Для меня спектакль начался репликой одной из героинь: “И зачем живем?”. Вопрос-тригер для экзистенциального психолога! С этого момента я начала слушать “во все уши” и смотреть “во все глаза”! В таких случаях мне всегда интересно понять, как разные люди, а в данном случае – авторы произведения – режиссер, драматург и театр в целом, отвечают на этот вопрос. Забегая вперед, могу сказать, что авторы спектакля ответ находят, и этот ответ меня как зрителя вполне устраивает!
Сквозной темой спектакля становятся отношения между братьями – тема, конечно, архетипическая, любой из нас легко вспомнит множество сюжетов по этому поводу. Понятное дело, старший брат успешен и признан (полное соответствие формально-фасадным социальным нормам), средний – “ни так, ни сяк”, про младшего и без слов все понятно. При этом надо отметить, что тема как будто бы не слишком глубоко разработана классиками аналитики. Уж не потому ли, что и Фрейд, и Юнг в своих семьях были первенцами?! С другой стороны, очевидно, что отношения сибсов – сюжет на все времена, поскольку во многом именно через эти отношения (или через их внутреннее символическое воплощение в пространстве психического у единственных детей) происходят процессы индивидуации каждого из нас.
К этому хочется добавить идею экологической ниши Франка Сэллоуэя, согласно которой порядок рождения детей в семье вполне сопоставим с процессами в эволюционной биологии, когда вид занимает свободную экологическую нишу. Как “вид” первенец всегда имеет исключительное преимущество, поскольку при его рождении (условно) “все ниши свободны” и, как правило, он и выбирает “типичную для первенца” нишу, связанную с лидерством, успешностью, одаренностью и т.п. Второму и последующим детям достается, что “осталось”. А поскольку чаще всего мы бессознательно выбираем "поляризованную идентичность", т.е. нечто диаметрально противоположное, то и получается, что уж если “старший умный был детина”, то младшему “на роду написано” быть дураком.
К.Г. Юнг пишет: “когда внутренняя ситуация не осознается, снаружи она кажется перстом судьбы”. Во всяком случае, “Шутки…” в полной мере раскрывают противостояние братьев, делая это психологически точно, эмоционально убедительно и при этом легко и по-новогоднему смешно – не стоит забывать, что речь идет о комедии положений, а не о психологической драме!
Образ дурака-простофили в “Шутках…” – это образ младшего брата из трех, Саньки, который по всем параметрам социальных достижений от старших отстает, однако продолжает соревноваться с ними. За что бьются братья? Как и всегда: все братья этого мира бьются за любовь своей самой первой и единственной женщины – Матери.
Собственно архетип Матери – это еще одна мифологема, которая проходит через весь спектакль. Мать (бабу Пашу) мы видим восьмидесятилетней женщиной, этот печально-светлый образ старенькой мамы-девочки сам по себе очень трогателен, однако волей режиссера ее образ возвращается к нам еще и через “домашнее видео”, в котором она – совсем юная мама.
“Девочка-мама” – это, конечно же оксюморон, но мне кажется, что в нем есть ключ к тому, что собственно происходит в отношениях между этими людьми. Дело в том, что никто из них так и не стал взрослым. Баба Паша в свои восемьдесят остается маленькой испуганной и послушной девочкой-сиротой при трех взрослых мужиках-сыновьях, а они – по-прежнему мальчики-подростки, выясняющие отношения “на кулачках”. То, что сыновья не повзрослели и не удивительно: девочка-мама, сколько бы любви она не отдавала детям, не может дать им любовь Великой (т.е. взрослой, зрелой) Матери. Такой любви у нее просто нет, и взять ее негде! А без этой любви никакому мальчику этого мира не стать мужчиной, девочка-мама ему этого просто не позволит, поскольку в своем психологическом сиротстве она будет хвататься за него и удерживать около себя как свою собственную опору.
Чтобы вырастить взрослого мужчину, мать должна отпустить сына, а, чтобы его отпустить, она должна стать взрослой самой себе, т.е. стать Великой Матерью. (Еще один блестящий ученик Фрейда также, как и Юнг, изгнанный им из “отцовского” гнезда – Альфред Адлер называет такой образ “достаточно хорошей матерью”, имея в виду именно способность матери к зрелой и адекватной ответственности.) Таким образом, круг замыкается: мать остается Внутренней девочкой, полной страхов и недоверия, а сыновья не проходят инициацию как мужчины и не взрослеют. Отсюда – невыносимая тревога тотального сиротства в обществе такой же тотальной безотцовщины в стране недолюбленных детей. Вот такая вот веселенькая “пиеска” под новый год!
Итак, младший брат – образ дурака-простофили. Это тот самый архетип, который К.Г. Юнг назвал Трикстером. Чаще всего его связывают с образом шута, враля и вора. Однако не всё так просто: если стремиться к точности анализа, то мы должны иметь в виду условно “высокие” и “низкие” проявления архетипа. В своих “низких” проявлениях Трикстер добавляет к насмешке и кривляниям большую долю злобы и цинизма. И тогда в художественном образе (или поведенческих проявлениях личности) мы будем иметь злобный ум, циничную насмешку, пренебрежение к добродетели, уничижение и обесценивание того, что дорого: злобный шут, черт, дьявол – страшная маска.
В “высоких” проявлениях Трикстера всегда есть простодушие, детскость, наивность, беззаботная радость существования. Таким образом, Трикстер – это сочетание несочетаемого: мудрый дурак, хитрый простофиля, ленивый герой… он и “творец, и разрушитель, дающий и отвергающий, и агрессор, и жертва, обманщик и обманутый, глупец и хитрец, тот, над которым смеются, и тот, кто сам смеется над другими”. В “Шутках…” младший брат – Санька – выглядит узнаваемо родным, как Емеля на печи или Илья-Муромец на ней же тридцать лет и три года пролежавший.
При этом важно понимать, что Трикстер, это еще и “трюкач”, это тот, кто “выкидывает коленца”, и либо сам придумывает, либо попадает в дурацкие переплеты, но всегда невероятным образом выкручивается из них. В нашем случае основной “трюк” Трикстера-Саньки это – прикинуться мертвым и посмотреть, что скажут жена и братья в связи с этим. И как бы глупо с точки зрения здравого смысла это не выглядело, этот его “трюк” срабатывает и запускает процессы, которые, в конечном счете, выводят героев на новый уровень понимания себя и своих отношений.
В этом проявляется еще одна функция Трикстера: его провокации обнаруживают узость устоявшихся границ, ломают их и обеспечивают доступ к новым возможностям. К.Г. Юнг говорит о терапевтичности образа Трикстера, указывая на близость архетипа Трикстера к архетипу Спасителя, и отмечает, что Трикстер одновременно “является носителем, как страдания, так и исцеления”, и это только подтверждает мифологическую истину о том, что исцелять может лишь тот, кто и наносит раны, и сам ранен, и что только страдающий может отвести страдание.
Удивительно то, как режиссер “угадывает” сущность образа и раскрывает ее для нас одной единственной деталью (и в этом, мне кажется, и его гениальность, и блестящий образец художественного способа познания мира): Санька ложится “умирать” в лодку. В лодку с коротким названием “СПАС”. Собственно – все. Здесь можно было бы ставить точку, потому что в одном этом слове квинтэссенция всего того, что происходит на сцене. Если еще и прочесть название лодки как глагол, то становится окончательно понятно, и что происходит и, главное, зачем это все происходит: Трикстер-Санька спас их всех (нас) от их (нашего) собственного сиротства и тотального одиночества. Благодаря ему то, что было разобщено – воссоединяется, а ценности обретают свое настоящее значение. Во всяком случае, мне хочется прочитать этот образ именно так!
Однако говоря о Трикстере в русском контексте, невозможно не вспомнить о скоморошестве. В русской культуре и в русском национальном характере скоморошество - веками проверенный способ отражения жизни. Оно рука об руку идет с юродством, то превращаясь порой в откровенное дуркование, то достигая высот духовного подвига. Мне кажется, мы все достаточно легко считываем этот “скомороший код” едва ли не на генетическом уровне и узнаем “дурака” в самых разных его обличьях.
“Шутки в глухомани” (во всяком случае, в том воплощении, в каком представил пьесу театр “Наш дом”) всей своей сутью продолжают традиции русского скоморошества: мы хохочем и над наивной дуростью героя, и над совершенно невероятными и такими же дурацкими хитросплетениями событий. Однако не все так просто. Театр через гротеск и скоморошество обращает нас к глубокому, за юродством и дуркованием легко узнается боль, которую нам всем так свойственно прятать.
Боль эта носит двоякий характер: во-первых, невыносимо трудно бывает любить и быть бережными к “своим”. Мы с увлечением отстраиваем собственные “социальные фасады” и при этом подчас оказываемся совершенно беспомощными, неловкими и уязвимыми в самых близких отношениях. Нам так важно “выглядеть” и “соответствовать”, что мы наращиваем броню социальных масок и бастионы защит, в конце концов, перестаем слышать самих себя и отказываемся от собственной нежной и трепетной сущности. Перестав слышать себя, мы глохнем и по отношению к другим, перестав доверять себе, теряем способность доверять кому бы то ни было. Отношения превращаются в ад, в котором за защитами, масками, виной и претензиями, за бесконечными обидами и сведением счетов совсем не остается места для человеческого тепла. А ведь это – единственное, в чем мы все нуждаемся! Человеческое тепло – это единственное, что наполняет нашу жизнь и нас самих внутренним светом и возвращает нам подлинную радость. “Шутки…” – это еще одна история про жизнь в аду без любви и тепла при живой жене, матери и двух братьях, рассказанная по-скоморошьи для тех, кто за фиглярством и шутовством способен услышать слезы. Собственно в этом и есть ответ на вопрос “И зачем живем?”: а затем, чтобы наполнить жизнь теплом человеческих отношений.
Вот об этом, о нашем тотальном сиротстве и способности его преодолеть, смеясь над собственной болью, о подлинных ценностях человеческого тепла получились у театра “Шутки…”. Мы ведь и вправду так устроены, что не можем не прятать собственные слезы в смех, вечно выбираем между “быть” и “казаться” и собираем крупицы тепла в безнадежных попытках спрятаться от одиночества.
Мудрость театра в том (если это, конечно, настоящий Театр), что он отражает нам, как в зеркале, нас самих и дает возможность, поняв и увидев себя, что-то менять в своем отношении к себе и к миру, чтобы стать хоть чуточку милосерднее. Собственно, в этом и есть его терапевтическая функция. В “Шутках…” у авторов спектакля, у театра это получилось! Как терапевт – терапевту: снимаю шляпу, коллега! Признаю, что и в театральном зале есть место для роста Души и Духа. А я?! Я хочу еще! Мое путешествие с театром продолжается!
Искренняя признательность создателям спектакля за мудрость, нежность и трепет, с какими театр позволил прикоснуться к глубокому.
