Григорий Служитель: "После "Коровы" Платонова я перестал есть мясо"

Мне совершенно анекдотический сосед попался. Преклонных лет ингуш с чудовищной астмой, у него был аппарат для ингаляций, приготовленные шприцы, кислородная маска. И все семь-восемь часов, что мы ехали, я слушал симфонию хрипов, стонов, кашля. Поэтому у меня никаких мыслей по поводу романа не было. Хотя в целом отличная сцена с таким попутчиком. Это я уже сейчас думаю, ночью почти не спал, он же меня еще будил специально. Сначала молчал-молчал, а потом я стал просыпаться от смеси ингушского и русского мата.

В "Чайке" упоминается буквально две фразы по-немецки и то те, которые она [Ольга Книппер-Чехова] никогда не произносила. Это была абсолютная фантазия. Не могу назвать это почерком и стилем, очень многие используют другие языки. Понятно, что в "Чайке" это просто фраза, а что касается киргизских вставок, это был довольно важный момент для меня. Во-первых, я люблю лингвистические игры, сопоставление языков, выявление их разницы и схожести. Во-вторых, мне было просто интересно, что будет какая-то часть написана по-киргизски. Благо у меня есть друзья, которые помогли мне это сделать.


Фото: Валерия Черкасова

Платонов для меня очень важный писатель. Не могу сказать, что один из любимых, но один из самых важных. Писатель, с которым ты не можешь не сопоставлять себя. Когда его читаешь, возникает чувство, что ты вообще ничего не понимаешь в русском языке, удивляешься, что так, оказывается, можно. А так можно. Платонов – это, прежде всего, стиль. Мне кажется, он прекрасно понимал, что делает с языком технически, функционально. И мне забавно слышать, что Максим Горький хотел его научить писать.

Андрей Платонов – автор трагический во многом. Ю. Нагибин говорил, что у него в "Котловане" хоть какой-то кладбищенский огонек вдалеке мерцает, а вот, например, в неоконченной повести "Счастливая Москва", там такая тьма... Наверное, поэтому он ее и не окончил. Это литература колоссального мужества. И все же есть "Река Потудань", светлая, чистая, совершенно в другом регистре написанная, есть "Эфирный тракт" и другие рассказы. Я с колоссальным уважением отношусь к творчеству Платонова. Это величина всемирная.

Есть природа театральная, есть природа прозаическая. Для меня все-таки Платонов – прозаик. Его очень трудно ставить, потому что сама его природа заключена в слове, его драматургия лингвистическая. Мне трудно судить, но, мне кажется, у нашего Сергея Васильевича Женовача, который его чувствует, для которого это автор очень близкий, "Река Потудань" получилась. Был найден и постановочный, и художественный ход. Спектакль получился таким, каким он и должен быть. Самое сложное – ставить тишину. И это настроение, трепетность, исповедальность Платонова они получилась.

Смотрел также у другого режиссера "Корову", мне кажется, у него не получилось. Это же история про бессмысленную жертву, которую существо приносит не понятно, во имя чего, отдает всю себя, и ребенка, и свою жизнь. Эта повесть настолько трагична. После нее, я перестал есть мясо, говядину во всяком случае. А здесь люди пытаются это сыграть. Не хочу сопоставлять себя с Платоновым, но та же история происходит, когда меня спрашивают про постановку "Дней Савелия". Я не хочу, чтобы человек играл его, этого кота. Это должен быть какой-то ход, черт его знает, какой. Но когда начинают носы рисовать, шапки надевать и свитера, изображая кота, это не тот путь.


Фото: Валерия Черкасова

Конечно, и обо мне в том числе. Это не альтер-эго и не моя проекция, это персонаж, отдельный от меня, выдуманный. Безусловно, в нем есть много моих представлений, переживаний, но не более чем. Это не то, что я постеснялся писать автобиографию. Ничего подобного, я не кастрированный, у меня не один глаз, у меня нет хвоста. Это персонаж, который, с одной стороны, объединяет в себе некоторые человеческие качества, с другой стороны, это кот. Но как любой герой он выходит из ряда себе подобных, поэтому искать в нем много кошачьего не стоит.

Это роман о потерях, расставаниях. Мне понравилось, как сказал один критик, что это роман о восторге на краю пропасти, о том, что мы все понимаем, чем все закончится. Единственное, что может как-то уравновесить весь этот ужас, это чувство красоты и любви, которую мой герой в конце концов встречает. Страх – это колоссальная энергия. Можно писать красиво, здорово, складно, интересно, но, конечно, самое живое, что получается не только в литературе, но в любом творчестве, это заряд твоей интимной энергии, которую ты передаешь. То, что ты больше всего боишься потерять, дает тебе силу и энергию, которой ты можешь делиться, и это то, что надувает твои паруса, что дает тебе движение вперед.

Я так понимаю, что это взято из предисловия Евгения Германовича Водолазкина. Он скорее маркетинговый. Это нормально. Мои предложения были, но я на них не настаивал, потому что я был под таким обаянием (назовем это словом обаяние) того, что со мной тогда происходило. Прошло полтора месяца после того, как поставил точку в рукописи, и я заключил соглашение с лучшим издательством, с Еленой Данииловной Шубиной, с которой мы очень дружим. Она очень дорогим человеком мне стала. Книжка действительно о странствиях и потерях, но это звучало слишком пессимистично, судя по всему. Нужно, чтобы это было амбивалентно. В окончательной версии действительно, возможно, есть отсылка к моей театральной ипостаси.

Еще был такой момент. Я узнал, что Александра Николаенко будет делать иллюстрации. Она замечательно справилась, но мне не хотелось, чтобы книжку определяли к жанру подростковой литературы, и у меня было предложение, пока подождать и первый тираж сделать без иллюстраций. На что Елена Данииловна мне сказала: "А с чего ты взял, что будет второй тираж?". Поэтому решили сделать так, в результате мы, по-моему, не ошиблись.


Фото: Валерия Черкасова

Поначалу я внимательно следил. Если были разгромные отзывы, я мог переживать, а сейчас мне вообще безразлично. Забавно, что Евгений Германович [Водолазкин], который стал моим Вергилием, сразу объяснил, как все будет, чуть ли не поименно, кто что скажет. Так оно в общем-то и случилось. А главное люди, которые, например, сначала ругали, просто не оставляли камня на камне, через полгода писали абсолютно противоположные вещи, и наоборот, те, кто отзывался положительно, потом ругали за то, за что прежде хвалили. Серьезно это воспринимать невозможно.

Их много, но это понимают, как правило только эти люди. Я не хотел ни в коем случае кокетничать. Мне это было приятно и важно. Это делают очень многие писатели, но в основном делают карикатуру, чтобы уязвить кого-то, вывести н чистую воду. Я не ставил такую задачу, наоборот мне хотелось каких-то дорогих мне людей упомянуть, но не более того. Для меня одной из важных задач было соблюсти меру в узнавании наших реалий, но при этом чтобы это не превратилось в бытоописание. С одной стороны, это оттиск нашего времени, а с другой – надвременно. Я не хотел, чтобы это был актуальный роман, но при этом в тексте есть упоминания митингов на Болотной площади, убийств журналистов и еще некоторые реалии нашей жизни. Важно, чтобы это шло по краю. Чуть-чуть в одну сторону – превратится в пост в Фейсбуке, чуть-чуть в другую – это будут какие-то надзвездные края. Проза, мне кажется, должна избавляться от своей социальности, внутри этот вектор должен присутствовать, стремиться в сторону поэзии, как ни странно. Это я говорю как человек, который ни одного стихотворения в жизни не написал.

В любом городе есть внутренний город, не очевидный для туристов и приезжих. Москва – это огромный имперский город, сосредоточение колоссальных денег и власти. В представлении тех, для кого этот город неродной, это ели, Кремль, черные пальто, власть, гранит и, конечно, наши высотки, которые стали символом города, как бы повторяя своими очертаниями букву "м". А есть Москва Яузская, как я ее называю. Одно из первых названий романа, кстати, было "Дети Яузы". Яуза – малозаметный приток Москвы-реки. Ее безусловно знают те, кто там живет, но это абсолютно другая Москва, Москва изнанки.

Мои места силы связаны с тем, что происходит на берегах Яузы, Таганка, которая чуть дальше, Рогожская застава, Немецкая слобода, где я сейчас живу. Это места людей неприкаянных, неуспешных, вытесненных за социальную границу. Исторически так сложилось. Например, Рогожская застава возникла по названию Рогожской слободы. В XVIII веке староверам было запрещено селиться в черте города, но во время чумы они были единственными, кто напрямую, не боясь, соприкасался с больными. Екатерина II в качестве благодарности и милости разрешила им селиться в черте города, и они осели на берегу Яузы в районе Рогожской заставы. То же самое и Немецкой слободы касается. Это было село Елохово и его окрестности, где в XVI веке жили пленные шведы, немцы, поляки. Люди, которые тоже жили в иных обстоятельствах. Село, которое было сожжено Иваном Грозным. Там и живут мои киргизы из романа, люди, вытесненные, отверженные. Замоскворечье – это места, где жили татары. Это тоже своеобразная периферия города. Для романа это идейно очень важно, потому что мой персонаж – это не просто кот, это существо зависимое, подверженное всем невзгодам нашей жизни, которое чувствует голод и холод сильнее, чем мы, переживает насилие, несправедливость. Для меня это было важно в каком-то экзистенциальном смысле, он чувствует то же, что и мы, но в десятикратно увеличенном масштабе, с десятикратно увеличенной силой. С Таганкой у меня тоже очень много связано. Эти места – древний путь богомолья, нынешнее шоссе Энтузиастов – бывший Александровский тракт, старый путь из Киева во Владимир. И так получилось, что места, которые я описываю, находятся на этой магистрали.


Фото: Валерия Черкасова

Это важная тема. Были вещи, которые, как мне казалось, будут восприниматься с иронией. Люди из лагеря недоброжелателей увидели в книге слащавость, сахарность, излишнюю мимимшность и нежнятину. А мне показалось это странным, потому что в том, как я это пишу, есть ирония и самоирония. Например, когда Савелий свою маму называет мамочкой, это же несерьезно, понятно, что в этом есть некоторая нарочитая старомодность и стилизация отчасти, и, конечно, я ни в коем случае не хотел вызывать каких-то умилительных чувств, хотя исподволь они могли возникнуть у читателя. А тут я понимаю, что, наверное, в чем-то ошибся. Есть редактура, и в каждый новый тираж я вношу какие-то правки: иногда не все редактор или корректор увидел. Но стилистические вещи я все-таки не меняю. Если есть этот суффикс уменьшительно-ласкательный, пусть он остается. Были еще какие-то вставки, также у меня был соблазн сделать открытый финал, поначалу так и было. Но в итоге я его все-таки решил изменить, не без советов Евгения Германовича, который в общем-то одним из первых прочитал роман. Может, еще были какие-то детали, но принципиально я бы ничего не изменил. Какие-то отдельные фразы, предложения, может, синтаксис упростил, но не более. Готовлюсь ко второй форме. Каких-то ошибок, которые допускал, хотелось бы избежать, но прийти к другим, большего объема. Это нормально.

У меня сейчас есть эссе, рассказы и колоссальное желание сделать что-то новое, неожиданное для самого себя. Я чувствую, что внутренне за эти два с лишним года у меня многое изменилось, и требования к себе совсем другие, и техника иная будет, и то, что возможно, до некоторой степени было дилетантским в этой книжке, я бы этого уже не делал. Но погрешности есть везде, в любой работе, это естественно. То, что я сейчас иногда перечитываю, мне кажется до некоторой степени наивно, но это неважно. Важно, есть за этим жизнь или нет, течет ли под этим льдом речка какая-то или нет, как река Потудань у Платонова.