Чем писатель счастливее Цезаря

В "Литературном бюро Натальи Рубановой" вышла книга Венедиктовой "Цезарь и Венедиктова. Культурологические раскопки". В сборник вошли в том числе произведения "Маргинал", "Цезарь и Венедиктова", "Жизнь как автор", опубликованные в "Знамени" в 2010-х годах. Шарм книги в уникальной  жанровой принадлежности составивших ее текстов.

Формируя книгу малой прозы, литераторы чаще всего дают ему заголовок, повторяющий название того рассказа, повести, очерка, который автор считает ключевым для данного комплекса. Если Надежда Венедиктова следовала этому же правилу, то текстом, определяющим сборник, для нее является эссе "Цезарь и Венедиктова". И произведение это действительно не оставит читателя равнодушным.

Эссе "Цезарь и Венедиктова" написано для раскрытия авторского вопроса, с которого начинается: "Иногда меня цепляет мысль, кто получал от жизни больше наслаждения — Цезарь или я?" Он кажется риторическим, но литератор отвечает на него со всей серьезностью. Венедиктова оценивает Цезаря исторически-традиционно, разве что добавляя к его портрету такие пропускаемые официальной историографией штрихи, как патологическое распутство и бисексуализм. Себя же – самоиронично: "Н. В. — вторая половина ХХ века. Ежевечерний свидетель Сухумского залива. В интимных отношениях с собственной жизнью и общественными иллюзиями. Работала библиотекарем, киномехаником, журналистом и прочее, ходила в горы, увлекалась виндсерфингом, по утрам стоит на голове. …сносно лазает по деревьям, глуха к запахам и невменяема во время полнолуний. …Основной побудительный мотив — превращать в текст происходящее". Казалось бы, какая связь или аналогия возможна между римским аристократом, ставшим императором, и потомком калужских и ивановских крестьян?.. Венедиктова находит ее в качестве жизни. "Его кайф ощутимее и популярнее, мой — пронзительнее. С самодовольством человека, живущего на целую христианскую цивилизацию позже, признаю, что дальнейшие попытки считаться будут еще субъективнее". На протяжении двадцати страниц текста Венедиктова самозабвенно объясняет, почему кайф художника по всем статьям превосходит кайф политика. В принципе, такой подход не удивителен для творческого человека. Автор говорит то за себя, то за Цезаря с равной убежденностью, проявляя тонкое понимание его психологии и даже душевную щедрость – она сочувствует ему, августейшему, из-за эпилепсии, из-за пребывания на глазах толпы, из-за мучившей его жажды власти и прочих горестей, от которых свободен писатель


Надежда Венедиктова. © Фото из личного архива. 

В виртуальном споре, который Венедиктова ведет с Цезарем, она оставляет за собой последнее слово: вписанный в эссе великолепный лирический рассказ "Ваза конца второго тысячелетия". Там действует "Екатерина Шустова, художник-маринист" из Сухуми; если это и не автошарж, то, по крайней мере, автопсихологический образ творческой личности. Эта личность женского пола, чтобы выглядело достовернее происходящее в рассказе. Екатерина увидела своего мужа с молодой курортницей во время сладостного поедания винограда и поняла, что они совершили грехопадение. То, что для мужчины было, может быть, мимолетным удовольствием, не претендующим на значимые последствия, для женщины оказалось крушением ее выстроенного мира. Она не выдержала удара, сперва уехала к тетке в Феодосию, а потом дальше, в Салоники, где познакомилась с гончаром Микисом и стала помогать ему в его художественном ремесле. Первая же сделанная Микисом с участием Шустовой чернофигурная амфора на античный сюжет — Ахилл оплакивает Патрокла, тело которого несут к погребальному костру,– поразила искусствоведов. Тогда художница уже самостоятельно изготовила новую вазу в той же технике. Этому сосуду суждено было произвести фурор на выставке в Афинах. Некий незнакомый Шустовой арт-критик понял ее очень тонко: "…только личный мотив может придать происходящему такую неизъяснимую грусть…". Все дело в том, что на вазе она изобразила юных любовников, щиплющих ягоды с виноградной грозди. "Екатерина сложила газеты. Она вернула мужу молодость: это единственное, чем она может откликнуться". Наслаждение творчеством, в которое переплавилась горечь обиды, власть над "объектом" творческой рефлексии – высочайшее в мире удовольствие, доступное не всем, а лишь поцелованным богом в макушку. 

Писатель Анатолий Ким в послесловии к сборнику говорит о нем, опираясь прежде всего на эссе "Цезарь и Венедиктова": "Надежде Венедиктовой все доступно, ибо она вовсе и не Венедиктова, а сам Гай Юлий Цезарь со всем его эфемерным историческим величием, гениальным самопиаром для вечности, и безутешный сладкоголосый Орфей, у которого Аид увел Эвридику, а сатир украл лиру…". Творец понимает творца: писатель на весах истории не легче, а зачастую и весомее властителя. К слову, Анатолий Ким обратился и к будущим рецензентам: "Надежда Венедиктова написала удивительные книги самой высшей пробы, но о них ничего не надо писать — их надо читать, дивясь на их примере тому, как отдельный человек может быть равен и равносилен всему остальному человеческому миру". Замечание справедливо; остается завидовать, что не я его сформулировала, а всего лишь цитирую.

Но с тем же успехом, что "Цезарь и Венедиктова", сборник можно было бы назвать по другой вещи – "Маргинал. Культурологические раскопки". В своем роде оно не менее ярко, чем "Цезарь…" (вообще, в сборнике все тексты яркие). Венедиктова возвращает слову "маргинал" изначальный смысл, который сейчас почти утрачен. "Маргинал, маргинальный человек, маргинальный элемент … — человек, находящийся на границе различных социальных групп, систем, культур и испытывающий влияние их противоречащих друг другу норм, ценностей и так далее", – пояснял философ Игорь Малышев, специалист по проблемам эстетики. В современном же обиходе прижилось понятие маргинала сродни понятию "бомжа" или "нищеброда": мало того что неэтичное, так еще и некорректное. Венедиктова смело применяет его к себе: "Привычка жить наедине с двумя эпохами, отслеживая их аромат и выверты, сформировалась уже после сорока —развал советской империи и резкий кувырок из одной общественной формации в другую подарил редкую и драгоценную возможность сидеть сразу на двух исторических стульях". При таком подходе все те, кто родом из СССР, да и из "лихих девяностых" – тоже маргиналы, носители как минимум двух взаимоотличных культур, испытывающих влияние противоположных норм и ценностей. А "Культурологические раскопки" – идеальное определение жанра, в котором работает автор. Найти ему замену или синоним сложно.

"Цезарь и Венедиктова" – сборник эссе. Исключением, свидетельствующим, что худлит вполне по силам автору, служит "Ваза конца второго тысячелетия", но, кроме этого рассказа, в книге нет места вымыслу, сочиненности. Автор пишет о себе, своем опыте, своих жизненных впечатлениях, о пополнении копилки знаний, которыми она щедро делится с читателями. В трудах Венедиктовой много прелестных познавательных деталей: "Очень трогателен молодой Гёте, шагающий за ротой барабанщиков, чтобы приучить себя к шуму — кстати, воспользовалась его опытом, дабы не чокнуться от постоянного грохота большой стройки перед своими окнами. Жаль, не сохранилось таких же интимных подробностей о Лао-цзы или Будде". Однако от "научпопа" сочинения Надежды Венедиктовой отличает прежде всего их не просветительская, а, скорее, исповедальная направленность. "Автор предлагает читателю собственный опыт проживания жизни", — сказано в аннотации. Для Венедиктовой опыт проживания жизни нерасторжимо связан с потреблением культурного продукта, выработанного человечеством в разные эпохи, потому читать ее весьма информативно. Особенно богат пласт информации в объемном произведении "Жизнь как автор", где речь идет о судьбах и вкладе в науку, искусство или общественную деятельность восемнадцати представительниц прекрасного пола: Зинаиды Волконской, Каролины Павловой, Марии Башкирцевой, Лу Андреас-Саломе, Натальи Гончаровой, Елизаветы Кузьминой-Караваевой, Эльзы Триоле, Нади Леже и прочих. Но ему автор предпослала знойный подзаголовок "роман-полдень"; согласно экзотическому определению, сама реальность написала увлекательный двухвековой роман, в котором действовали все эти героини.

Документальной прозой называть повествования Венедиктовой тоже сложно, потому что она не отказывает себе в удовольствии изъясняться легко, вдохновенно и художественно: "Свободное время я проводила на пляже или в парке, где читала, уютно расположившись на ветках очередного дерева, — этот праздник безмятежности надежно отделял меня от повседневной жизни привычного образца, и в моем мире великодушие было главной ценностью, которой я щедро делилась с лягушками и вечностью". Или: "…история Зевса-быка, похитившего девушку Европу, сидела в памяти еще с дошкольных времен — морские брызги с ног испуганной дочери царя проступили на книжной странице…". Жанр нон-фикшн многолик – когда-то я придумала ему определение "без вымысла, но с фантазией": так пишет Венедиктова, когда ведет свои культурологические раскопки. Доля фантазийности присутствует и в том, как она переходит от темы к теме. Некоторые переходы могут показаться резкими и даже спонтанными, но у автора всегда есть глубокая этическая и эстетическая логика: она следует от предмета к предмету, как и человеческая мысль разворачивается, цепляясь за внешние поводы и внутренние ассоциации.

Манера переходить от темы к теме особенно уместна в цикле эссе "Страсти по Европе. Палка о двух концах", открывающем книгу. В этом цикле заметок русской путешественницы появляются последовательно Италия, Великобритания, Австрия, Германия, Франция, Греция, Швейцария и Испания. Броскими картинками и вниманием к "непарадной" стороне жизни в посещаемых странах сочинение похоже на травелог. Но это больше, чем травелог. Пока я читала "Страсти по Европе", мне вспоминался текст Достоевского "Зимние заметки о летних впечатлениях". О нем рассказывал Игорь Волгин на IX Международном конгрессе "Русская словесность в мировом культурном контексте. Классика и мы: к 200-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского". В докладе Волгина "Достоевский как интурист: открытие Европы" объяснялось, почему эта работа классика не получила широкого распространения ни в пору создания, ни после. Достоевский написал ее через полгода после возвращения из путешествия, совершенного летом 1862 года, обращая внимание не на красоты, диковины и даже не на культурный фон, а на нравственные проблемы соприкосновения русского характера с европейским бытом и нравами. Примерно тем же занимается и Венедиктова. В числе ее наблюдений есть и политический момент: "В объединенной Европе начала третьего тысячелетия до черта проблем, но европейцам, по крайней мере, удалось приучить государство хотя бы к дозированной ответственности… Нужно ли после этого удивляться упорству, с которым жители других континентов рвутся в Европу, рискуя жизнью в беспокойном море и задыхаясь в контейнерах для перевозки товаров!" Впрочем, политика занимает далеко не ведущее место в рассуждениях Надежды Венедиктовой. Ей больше интересны люди и их частные, а не социальные деяния. Ее эссе именно культурологические, а не политологические: находящиеся на стыке жанров. Маргинальные в лучшем смысле этого слова.

***