Андрей Бычков. Тот же и другой. – СПб., "Алетейя", 2020. – 130 с.
В середине ХХ века в английской и американской литературе правила бал так называемая "Новая критика", начатая Алленом Тейтом и "окрещенная" Джоном Рэнсомом, описавшим явление в своей книге под таким же названием.
Новая критика была наиболее влиятельна в англоязычном литературоведении прошлого столетия. Основным методом анализа текста в ней было глубокое прочтение. Критик старался всесторонне раскрыть частный смысл каждой фразы, соотнести его с общим смыслом сочинения, исследовать все символы и образы автора и постичь глубинные мотивы, водившие его пером. При этом новая критика сосредотачивалась исключительно на тексте и игнорировала личность автора и связь литературного произведения с условиями его зарождения.
"Новая критика" – идеальный метод для изучения текстов современного автора Андрея Бычкова, прозаика, сценариста, публициста. Впрочем, этот метод применим ко многим писателям, работающим в направлении концептуализма. В его эстетической основе лежит средневековое направление схоластической философии, учащее, что познание проявляется вместе с опытом, но не исходит из опыта. Что можно сказать и про книги Андрея Бычкова.
Некоторое время назад я рецензировала роман Бычкова "Олимп иллюзий". Несмотря на достаточную известноть писателя – он автор 18-ти книг, вышедших как в России, так и за рубежом, а также киносценарист, – "Олимп иллюзий" был первым, который мне довелось прочесть у него. Прочтение оставило по себе некоторое недоумение и даже впечатление, что это нарочитый "привет из 90-х". Процитирую себя: "...либо намеренно сочинил ретротекст, восходящий к литературе конца 1980-х — начала 1990-х годов. Именно в тот период на ура принимались произведения, вразрез шедшие с надоевшей прозой советского социалистического реализма. Каждое отличие воспринималось эстетическим прорывом".
В течение 2020 года у Бычкова вышли две новых книги: "ПЦ Постмодернизму" и "Тот же и другой". Несмотря на то, что эти книги разные по замыслу, по сюжету, по компоновке и даже вышли в двух различных издательствах, о них есть смысл говорить в общем критическом представлении.
После знакомства с книгами "ПЦ Постмодернизму" и "Тот же и другой" картина литературного мира Андрея Бычкова для меня приняла иной смысл. Он последовательно и строго следует своему стилю. Авторский стиль Бычкова – в создании абсолютно ирреальной реальности, которая, кажется, вовсе не связана с окружающей жизнью, зато хорошо вымышлена, глубинно продумана и воплощена писателем в слове. Воистину – его познание проявляется вместе с опытом, но не исходит из опыта. Более того, в этот процесс писатель вовлекает и читателя – конечно, не каждого, но пытливого. Образов, символов и посылов в его текстах так много, что разгадывание заложенного автором смысла превращается в увлекательный квест – или выстраивание собственного подтекста. Это, бесспорно, проза для интеллектуалов, ценящих литературную составляющую текста больше сюжета и находящих в течении слов и мыслей определенное удовольствие.
Андрей Бычков – лауреат премий "Нонконформизм" и "Тенета". Эти отечественные премии присуждаются за разработку различных нестандартных и экспериментальных направлений в литературе. Также писатель ранее был финалистом премии Андрея Белого, а в этом году его роман "Тот же и другой" снова номинирован на эту награду. Бычкова считают автором "нонконформистской волны". Писатель и философ Юрий Мамлеев называл его творчество "уникальным и крайне интересным явлением в современной русской литературе". С течением лет и с новыми книгами Бычков не изменяет себе и не переходит на более реалистичный дискурс.
"ПЦ постмодернизму" – сборник, состоящий из романа "Графоман" и одиннадцати рассказов. Рассказы созданы в "брежневскую" эпоху, 1970-1980-е годы. Среди них несколько текстов из цикла, давшего название всему сборнику. Самый поздний из этого цикла рассказ, окликающий знаменитого московского поэта-концептуалиста Дмитрия Александровича Пригова в виде мысленного с ним диалога автора, написан в 1999 году. Упомянуто там и другое знаковое для русского концептуализма имя – Виктор Владимирович Ерофеев. Диалог, который ведет с их сущностями герой-рассказчик, далеко не только литературный прием – сам Андрей Бычков сегодня является "собеседником" этих своих предшественников в русской литературе, хоть и не позиционирует себя как концептуалист.
Ранние рассказы Бычкова широко не публиковались: в те времена подобная проза была не в чести. В них доминируют экзистенциальные темы – одиночество, заброшенность, безнадежность и уход в вышеупомянутую фантазийную реальность из самых, казалось бы, прозаичных элементов действительности – утреннего поезда метрополитена ("Разное метро") или мастерской по ремонту телевизоров ("Камень надежды"). Ценность книги "ПЦ Постмодернизму" в том, что до читателя, наконец, дошли тексты, уже ставшие свидетелями эпохи. Ведь социокультурная перекличка "позднего застоя" с нашим временем несомненна, оттого и рассказы не теряют своей актуальности. В некоторых можно даже разглядеть остросоциальные намеки, которые сегодня снова входят в тренд: "И вот, как бы присаживаясь, словно присаживаясь, а то будто присаживаясь над ним, была Организация. И Организация не оставляла ему пространства. Казалось, что прилипают к лицу, не давая дышать". ("Люди на земле")
Но еще большую узнаваемость обретает стремление персонажей в глубины собственной психики и погружение их в вымышленные миры – игру, искусство, мотивационную психотерапию. Всего этого довольно и в сегодняшней реальности, потому и у мироформизма Бычкова есть рэперные точки в окружающем мире. При подчеркнутой асоциальности персонажам Бычкова присущи человеческие черты – у них есть характеры, пусть и эксцентрические. В одном отклике было сказано, что в его тексте всегда присутствует скрытая потенция всегда готового развернуться поступка; фраза совершенно бычковская по строю, и все же не абсолютная. Я бы сказала проще: в его текстах всегда присутствует возможность амбивалентности, а то и тривалентности восприятия и прочтения каждому на свой лад.
В цикле "ПЦ Постмодернизму" "художественным открытиям" новых соцартовских имитаторов противопоставляется "всегда живая смерть". Так не только в этом цикле, а в нескольких романах. Смерть – один из сквозных героев прозы Бычкова. Она правит бал и в романе "Графоман", тоже давно написанном и тоже пришедшем к читателю в свое время: в наши дни, когда всякое искусство вынуждено становиться перформансом, чтобы заполучить зрителя. В перформанс превращается и деятельность некоего Графомана (имени у него нет): он скитается по городу и раскладывает в людных местах загадочные записки. Записи выделены в тексте графически, но даже и без специальных усилий автора и издателя они бы обращали на себя внимание:
"Как в детской игре в "замри", или с помощью специального рычажка на обратной стороне будильника для современного человека, экономящего время, или, бросив на город дождь, остановить роковое движение, готовое снова начаться. Но разве можно остановить движение?.."
Перформанс превращается в игру с преступлением и наказанием, в итоге которой слабый убивает сильного, чтобы самому стать сильнее. Волею судьбы пути палача и жертвы пересекаются в плоскости искусства – на выставке художника Моранди, – где живопись выходит за пределы холста. По-моему, суд над Графоманом вершит воля автора. Его ждет казнь. Может быть, Графоман должен умереть, чтобы обрести себя как Писателя. За гранью смертного приговора он воссоединится с Музой. А может быть, Графоман должен умереть, потому что таковых просто слишком много, а их писчая деятельность не находит понимания и отклика, а выстраданные записи никому не нужны (и тут опять искаженная реальность романа гротескно сливается с узнаваемым явлением социума).
Фото предоставлено издательством "Алетейя". Тема игры со смертью продолжается и в романе "Тот же и другой". То, что он написан недавно, но отчетливо интертекстуально связан с историями из книги "ПЦ Постмодернизму", показывает читателю магистральные направления прозы Бычкова (пожалуй, она уже философия). Роман "Тот же и другой" – повествование об отце и о его безумном сыне. В книге опосредованно проявляется образование и одна из профессий Андрея Бычкова – он физик-теоретик и гештальт-терапевт. От теоретической физики тут явно многомерность пространства – от подземелья (буквально выраженного в образе колодца, который копают татары-строители и сами понимают, что роют путь в ад, потому что воды нет как нет) до поднебесья. Тоже буквального: это горнолыжный курорт, по-видимому, визуализация рая, где отдыхает один из главных героев. Горы, как можно судить, одна из излюбленных локаций писателя: в первой книге действие рассказа "Стрелец" тоже развивается в горах.
А от гештальт-терапии – настойчивые образы психиатров, сопровождающие книгу с детства Фила. Роман весьма "терапевтический" – отец так стремится преодолеть разделяющее его и сына отчуждение, что порой сам теряет свою идентичность и перестает понимать, где он, Валентин, где сын, Фил. Сына поразила идеальная любовь (так в романе). Из-за нее-то отец и отступил от Фила. Но подобная "сюжетная линия" есть и в бытии Валентина, и потому персонажам еще труднее отделить себя от другого (о чем, собственно, и заглавие романа предупреждает). "Накатавшись, Валентин вернулся в отель. Тело устало, гудело. Валентин был Валентином. Он не был Филиппом. Он хотел, чтобы Филипп стал таким же, как и он". Отец пытается противопоставить уходу сына идеальную игру. Но автор рядом – и напоминает, что смерть сильнее любой игры. Смерть каждый раз сама выбирает себе жертву. В финале романа это окажется любимая женщина. Чья – Валентина или Фила? Или любовь как чувство?
"Он нашел ее утром. Она лежала на траве, за дальним, за яблоневым садом. Как будто спала. И он долго не мог поверить… Вены были перерезаны осколком стекла".
Но ведь проза Бычкова – это постоянный уход от реальности, от одномерности, от упрощенности толкований. Скорее всего, и смерть здесь означает не смерть, а один из множества вероятных выходов. Для кого? Для любого из героев, да хоть бы и для читателя, желающего закрыть некий гештальт – у каждого из нас есть какой-то незавершенный эпизод судьбы. Возможно, это касается и писателя Бычкова, не закрывающего гештальт смерти и торжества духа?
Отдельно отметим богатые культурные аллюзии книг Бычкова. В пространстве этих двух повествований легко и непринужденно появляются Фредди Меркьюри, Артюр Рембо, Бенжамен Пере (французский поэт-сюрреалист), Сэмюэль Беккет, Алла Пугачева (вроде бы тезка певицы, а там кто знает) и Фридрих Ницше. "Пиши кровью, – говорит Ницше, – и ты узнаешь, что кровь есть дух". Помимо исторически существовавших деятелей в романах Бычкова равноправно присутствуют чужие креатуры: персонажи романа Беккета "Мечты о женщинах, красивых и так себе" Смеральдина-Рима, Альба, Сира-Куза, Рэндалл Макмерфи в исполнении Джека Николсона в фильме Милоша Формана "Полет над гнездом кукушки" и даже самый знаменитый странствующий рыцарь всех времен и народов: "Как же, вспомнил, у Сервантеса Дон Кихот во второй части романа становится читателем „Дон Кихота“". Весь этот хоровод культурных аллюзий работает в какой-то степени как герменевтический круг: Бычков вовлекает читателя в мощный контекст познания, не исходящего из опыта. Справиться с ним не просто. Зато и не скучно.
