Однажды на Кавказе пожилая осетинка мне сказала: "Ты из Рязанской области? Это у вас там село Занино-Починки, где источник святой Параскевы?"
Сказать, что я обалдела, — ничего не сказать. Потому что Занино-Починки – довольно глухое село рядом с ещё более глухим селом Лубонос. И это мои самые родные места. В моём детстве мы с родителями ездили туда на лето. И воду из этого источника я пью буквально всю свою жизнь.
В общем, поразило меня, что в горах Кавказа про Починки знают.
Рассказала я эту историю подруге Маше. А она и говорит: "Как давно хочу туда поехать!" Опять удивление. Но раз так... Через три дня поехали.
Вообще главной целью поездки было попытаться защитить лес, который там нещадно вырубают уже несколько лет, — и, увы, пока похоже, что всё законно. Но как бы больно мне ни было видеть пеньки вместо моего самого родного леса, я сейчас не об этом. А о том, как это вообще – вернуться.
...Железный ковш, вода из родника сводит зубы. Счастье. Душица пахнет так, как только лубоносская душица пахнет. И тишина такая... лубоносская.
Иван Иванович, его дочь Юля и чай с мятой. Мы познакомились 15 минут назад, а с ними хорошо, как дома. В детстве, когда я ходила за хлебом в здешнюю пекарню, надо было каждой встречной бабушке рассказать, "чья" я. "Бычковых? А каких – с того конца или этого? А дом какой? А-а, рядом с этими... Внучка Нинкина или Женькина, дочка Юркина или Галькина? А-а... Ну, проходи, проходи"... Таких кордонов было много на пути, и я, городской ребёнок, их не особо любила. А сейчас с нежностью и гордостью сама подробно объясняю, кто я, чьих кровей. Иван Иванович понимающе, со знакомыми интонациями тянет: "А-а" – и мне приятно.
Они с Юлей провозят нас с Машей по родникам у речек, сливающихся в кольцо. Лес вокруг похож на джунгли, папоротник такой, что даёт тень, по деревьям что-то ползущее вьётся – ну прямо лианы. Всё не просто красиво – знакомо.
А потом на местную "Айпетрию" – так, оказывается, прозвали гору, которая образовалась, когда много лет назад здесь копали карьер (потом его забросили). В моём детстве она была совсем лысой – чисто камень, песок и удивительные следы окаменелых моллюсков, какие-то закостенелые колечки, из которых я делала браслеты и бусы. Вся эта бижутерия со временем затерялась, а такие же колечки я потом не раз видела в музеях. Надо же, им, оказывается, миллионы лет...
Сейчас я бы гору не узнала – она поросла уже взрослым лесом, напоминающим камнями среди сосен карельский. Наверху кто-то сложил сердечко из этих камней. Вид оттуда невероятный – на Морин, балку, поросшую густым лесом и имеющую собственное имя, и зелёное море вокруг.
Был уже, в общем-то, вечер, когда... "Вон мой дом!" – завопила я. Потом посмотрела на часы. Сказала, что не нужно заезжать, хорошо и так, издалека... Иван Иванович не слушал, свернул к дому.
...Как-то я поспорила с другом об одном российском художнике, который ради серии фотографий сжёг несколько заброшенных домов в вымершей деревне. Он считал, что это искусство, я – что это вандализм, жестокость, бесчувственность, святотатство и далее по списку. "Но ведь там всё равно никто не живёт!" – недоумевал мой друг. Он не понимал такой простой вещи, что старые дома живые. Иностранец, что с него взять.
...Иван Иванович прошёл первым. "Вот сюда можно встать, дальше провалишься", – помог встать на порог.
И я увидела место, где когда-то мы пили молоко с земляникой, читали вслух (телевизора не было!), зажигали керосинку, если отключали свет, спали под пологом, готовили на плитке. Диван, на котором мы со Светкой играли в карты, ещё стоит. Шкафчик, в котором всегда было что-то шоколадное, лежит на провалившемся полу. Над окном (занавески ещё висят) – маленькая бумажная икона: через то, что было главной комнатой, смотрит на меня Богородица.
Я потрогала печку. А кажется – себя семилетнюю, которая лезет с книжкой на лежанку и закрывается занавеской, чтобы стало совсем как в домике. Я и была тогда в домике.
Кольцо на входной двери. Касаешься – и как будто ждёшь, что откроется Нарния, где я сижу, прислонившись к шершавой нагретой солнцем этой же двери, смотрю на облака, на лес (может, опять заяц пробежит), на холм со зверобоем и душицей, и жду, когда мелькнёт наверху белая крыша папиной шестёрки: пятница, и он едет к нам с мамой на выходные...
Не буду сейчас пускаться в подробности, как же получилось, что такой чудесный дом оказался в таком плачевном состоянии, никому не нужный. Отделаюсь скучной взрослой фразой: так сложились обстоятельства.
Только дом всё равно нужный.
Возвращаться – это ведь не всегда про путь назад.
"Если я в чём-то сомневаюсь, я возвращаюсь к началу", Альбус Дамблдор. Вот. Цитата из классики.
А ещё в Лубоносе жил Бог. Во всяком случае, примерно так понимала ситуацию моя мама, когда была ребёнком. Она ходила с бабушкой на местное кладбище. Там в маленькой часовенке стояла деревянная статуя — говорят, XVII века, — изображавшая Христа в темнице. Бабушка открывала запиравшуюся на засов часовню со словами: "Здесь Бог!" Говорила эти слова она весомо, многозначительно, приподнимая палец, и маленькая мама чувствовала робость и благоговение.
Потом, уже после развала Союза, статую украли. Но Бог в Лубоносе, конечно, остался.
