Александр, отказавшись в начале нынешнего года от участия "в розыгрыше" Всероссийской литературной премии им. П. П. Бажова в номинации "Мастер. Публицистика", кому и что вы хотели доказать?
Не те уже мои годы, чтобы что-то кому-то доказывать. Это прерогатива подростков, которым срочно надо самоутвердиться. Но в любом возрасте не вредно быть последовательным и порядочным. Пить из колодца, куда не раз плевал, — откровенный моветон.
Вы довольно саркастически относитесь к текущей литературе. Недавно весьма однозначно высказались о предстоящих итогах ежегодной всероссийской литературной премии "Национальный бестселлер": "…там — скука, там — обман иль бред. Добротно сделанный текст, уверен, здесь попросту не заметят. Не те у наших литературных паралимпиад задачи. Хоть плюнуть да бежать, сказал бы Александр Сергеевич". С чем это "не заметят" связано и что за "задачи" у этих "паралимпиад"?
О задачах литературных премий недвусмысленно высказалась Наталья Иванова: это способ дать денежку хорошему человеку. Для иллюстрации хотел бы напомнить историю присуждения "Нацбеста" в 2013 году. По итогам голосования Большого жюри лидером стал Максим Кантор, набрав десять баллов. Симпатии Малого жюри внезапно оказались на стороне аутсайдера Фигля-Мигля — пять баллов. В итоге он и стал лауреатом. Кому могло достаться детище Топорова? Топоровской же креатуре.
Фото: www.liveinternet.ruПохоже, вы не однажды повторяли реплику Фамусова Сергея Сергеевича Скалозуба?
"...Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы да сжечь".
Господь с вами, ведь я этак гонораров за рецензии лишусь.
Какие у вас основные претензии к современным сочинителям?
Дилетантство 750-й пробы. Алекситимия (прим. ред.: затруднения в словесной передаче своего состояния) разной степени тяжести, неумение структурировать текст, отличать главное от второстепенного, феерическое незнание матчасти. И практически повальное безмыслие. Однако нельзя винить в том одних литераторов. В очередной раз вынужден повторить: других писателей нет, потому что нет других читателей — ведь спрос первичен, а предложение вторично.
Что спровоцировало наблюдаемую, по сути, стагнацию литературного процесса, которая сопровождается увеличением численности "гениальных" самородков — уму непостижимо, сколько их пополняет ряды союзы писателей?
Об этом столько сказано, что я волей-неволей вынужден буду говорить банальности, уж не взыщите. Во-первых, литература, как и культура вообще, капитулировала перед одноклеточными. Триумф
яхинской "Зулейхи" — дивное тому свидетельство. Глупый и слезливый дамский роман, глубоко вторичный, по самое некуда набитый стилистическими и фактическими ошибками — там и синегрудые синицы летают, и Красная Армия в 1945-м занимает Париж, и капусту рубят в квашне… Спасибо, что хоть быков не доят. Но в итоге — "Большая книга" и тиражи на зависть Пелевину: два издания, 198 тысяч экземпляров.
Спрос рождает предложение, речь об этом уже была: откровенный авторский и редакторский брак не имел бы успеха, кабы не нашлось на него покупателя. Планку вкуса и интеллекта поднимать незачем: пусть себе на земле валяется, так её проще перешагнуть. Во-вторых, современная Россия — классическое общество спектакля, привет нам всем от Ги Дебора. В спектакулярном обществе медийный статус значит не в пример больше, чем действительная способность заниматься каким-то трудом. Прилепин в майорских погонах на Первом канале затмевает Прилепина-писателя, не способного без посторонней помощи связать два слова — одна "извивающаяся гнида" чего стоит.
Фото: ivanchenkoval.livejournal.comПри такой вводной любая плодотворная деятельность исключена, поскольку несёт в себе угрозу спектаклю, самим его основам. Имитация деятельности — вот что поощряется всеми способами. Как следствие возникает повальная отрицательная селекция. Последний тому пример: "Нацбест-2019", что достался Андрею Рубанову за худший из его текстов — топорную поделку в жанре folk-history, написанную бесцветным языком районной газетки. Поточное производство новых гоголей в таких условиях просто неизбежно: книга есть товар, а товар, по Дебору, есть спектакль, "реально существующая иллюзия". Текста как такового для нас не существует — существует наше собственное представление о нём, подогретое маркетологами и пиарастами.
Почему нет романов, сопоставимых по масштабу, разработке характеров, стилю, скажем, с "Генералом и его армией" Георгия Владимова, который не только вызвал долго не стихавшую полемику, но и действительно стал значимым фактом в литературе ("Русский Букер", 1995)?
Владимова, виноват, не читал, поэтому ничего по поводу его книги сказать не могу. Хотя "Русский Букер" в моих глазах — далеко не лучшая аттестация… Не возражаете, если отделаюсь общими фразами? Отчасти я уже ответил на ваш вопрос, когда говорил об имитации деятельности. Профессионализм у нас нынче — синоним маргинальности. А дальше, извините, будет непопулярный ныне Маркс. Закон соответствия базиса и надстройки никто не отменял.
Вы говорили о стагнации литпроцесса — она лишь часть тотальной стагнации, если не регрессии. Экономика у нас экспортно-сырьевая, идеология — немного подкрашенная "официальная народность"; всё, как при государе Николае I Павловиче. Кстати, тогдашний цензор Александр Никитенко писал: "Литература наша в полном застое. Только и есть, что журналы. Но и в них большею частью печатаются жалкие, бесцветные вещи". Ничего не напоминает? И это не единственная аналогия. Самое заметное явление последних лет — "новый реализм" — идейный и эстетический клон "натуральной школы". Всё остальное тоже узнаваемо: вялый интерес к "бедным людям", повальная бледная немочь, минутные благие порывы и чугунной тяжести скука… Не может быть в литературе яркого характера, если его нет в жизни. Не может быть в литературе увлекательного сюжета, если жизнь который год топчется на месте.
Фото: liveinternet.ruЧем объяснить высокомерное, точнее, пренебрежительное отношение тех, кто считает себя писателем, к литературным критикам? Подтверждением мнение Алексея Иванова — автора известных романов "Географ глобус пропил", "Ненастье", "Пищеблок", на которого вы "нападали" в своих статьях: "Наши критики лучше писателя умеют писать романы, лучше режиссёра снимать фильмы, лучше врачей делать операции. Я бы нашим критикам посоветовал меньше учить и больше учиться самим".
Эта распальцовка всего-навсего маскирует писательские комплексы. Сейчас мы волей-неволей уйдём из филологии в психоанализ. Есть, изволите видеть, у человеческой психики защитный механизм, открытый Анной Фрейд, — идентификация с агрессором. Человек подражает агрессору, заимствуя признаки его власти. Замечали, как отпетый ботан при виде гопоты начинает сплёвывать сквозь зубы и неумело ботать по фене? В подтексте читается: "Не тронь меня — я такой же, как ты". Реплика Иванова — явление того же порядка. Алексей Викторович может говорить, что ему вздумается, да я-то помню, как лет семь назад он подписывал коллективную челобитную с просьбой защитить сочинителей от злобных критиков Анкудинова и Кузьменкова. Человек, уверенный в себе и своей правоте, так не поступает. Касаемо фразы "меньше учить и больше учиться": врачу, исцелися сам! Пусть научится хотя бы отличать звательный падеж от именительного, тогда и потолкуем.
Для вас не важно: писатель левый или правый, главное — его текст?
Абсолютно не важно. "Левый марш" — профессионально сделанные стихи, даром что мне никогда не хотелось загнать клячу истории.
Как к вам попадают книги на "суд"?
Достаточно изучить какой-нибудь премиальный long list или почитать рецензии Галины Юзефович — тут уж поприще широко, знай работай да не трусь.
Рецензируя явно неудачную книгу, вы так или иначе делаете ей рекламу. Не лучше ли "пройти" мимо — "ответить" молчанием?
Помилуйте, вы снова хотите лишить меня гонораров. Чем я вас так прогневал?
Каким должен быть роман, повесть или рассказ, чтобы он вызвал у вас если не одобрение, то хотя бы просто интерес?
Вообще, требований к писателю у меня минимум. Расскажи мне то, чего я не знаю, или сделай это так, как я не умею.
Не припомните, когда такое произошло последний раз?
С книжкой Дениса Горелова "Родина слоников" — я для душевного отдохновения предпочитаю non-fiction. Так вот, формально это история советского кинематографа. Однако Горелов рассматривает каждую ленту не как эстетический, но как культурно-исторический феномен, как примету эпохи. В результате читатель видит не Крючкова и Ладынину на поцарапанном целлулоиде, а фрагмент отечественной истории. Сделано это на совесть. Да и стилист Горелов отменный, каких поискать.
Фото: tagilka.ruКто из российских писателей XIX–XX веков в вашем short list?
Из классиков —
Лермонтов, Чехов,
Бунин, Платонов, Добычин, Шаламов. Из современников — Бакин, Назаров, Савицкий. А почему… Зачем арапа своего младая любит Дездемона?..
Вы не скрываете своего неприятия ни Достоевского, ни Льва Толстого. Оно же не на пустом месте возникло?
Лермонтов писал: русский читатель не понимает басни, если в конце её нет морали. Но самого страшного Михаил Юрьевич не увидел: после него мораль сожрала басню с потрохами. От Лермонтова до Чехова лежит полувековая пустыня слегка беллетризованной и коряво написанной публицистики, которую мы отчего-то считаем литературой. Категорический императив тогдашней словесности сформулировал Надсон:
Лишь бы хоть как-нибудь было излито,
Чем многозвучное сердце полно.
Лев Николаевич с
Фёдором Михайловичем работали именно по этому принципу: "хоть как-нибудь". Вот вам и причина антипатии. Тексты Толстого и Достоевского — это что угодно: социология, философия, этика, психиатрия. Но литература там и не ночевала. Примеры нужны? Сколько угодно. Толстой: "раненые неслись на носилках", "почувствовал прежние чувства", "облокотив голову на руку"… Достоевский: "в его глазах было что-то лупоглазое". Согласитесь, далеко не высший пилотаж. Предвижу стандартные возражения: русская литература сильна не формой, но содержанием. Так за досужие фантазии своих кумиров — и за толстовскую христианскую анархию, и за достоевских богоносцев — страна заплатила большой кровью. Любовь к этим двум персонажам в наших широтах равна стокгольмскому синдрому.
Что, по-вашему, значит адекватное прочтение классики?
Ровно ничего не значит. Вспомним первый закон логики: всякое положение считается доказанным, если к тому есть достаточные основания. Филолог Валентин Непомнящий и… ну, скажем, психоаналитик Иван Ермаков читали Пушкина совершенно по-разному. Но каждый выдвинул продуманную систему аргументов — стало быть, доказал свою точку зрения. Если хотите, ещё один пример: Ирина Галинская считала прототипом булгаковского Мастера Сковороду, Альфред Барков прочил на эту роль Горького. Чьё прочтение будет адекватным, если оба интерпретатора нашли в романе параллели с биографиями своих протеже? Уж не знаю, к счастью или к сожалению, но закон исключённого третьего здесь неприменим. В итоге всё по Франсуа Вийону: "А сколько истин? Потерял им счёт".
Свою первую книгу прозы "День облачный" вы издали в 2009 году в Риджвуде (штат Нью-Джерси, США) в издательстве "Franc-Tireur USA", где тогда же стали лауреатом международной литературной премии "Вольный стрелок: Серебряная пуля" в номинации "Большая прозаическая форма". Вторую — "Время пепла" — выпустили в 2011-м самиздатом. Согласитесь, сегодня это несколько странно…
Давайте заменим слово "самиздат" на print-on-demand, и всё встанет на свои места. Ведь и "Franc-Tireur" работает как раз по этой схеме. А если она позволяет автору публиковаться, вообще минуя издателя, — грех не воспользоваться, не сделать книжку такой, какой её хочешь видеть именно ты. Сегодня это как раз не странно: эксперты считают print-on-demand одной из прогрессивных форм книгоиздания. Правда, у нас ею в основном пользуются маргиналы вроде меня. Но, думаю, это временно.
Правда ли, что и отношения с московскими издателями и представителями литературно-премиального истеблишмента складываются у вас не гладко?
Как может быть гладким или шершавым то, чего в принципе не существует?
То есть вы и не пытались установить контакты с книгоиздателями в столице?
Отчего же, пытался. Около двадцати издательств оправили меня пешим эротическим маршрутом. По зрелом размышлении понимаю их правоту: незачем ввязываться в заведомо убыточное предприятие. Моя читательская аудитория не превысила бы пределов статпогрешности.
Герои и события в книге "Время пепла" имеют пересечения с вами в реальности? Например, учитель черчения Дмитрий Палыч Шаламов из рассказа "И был вечер, и было утро"? Вы же после окончания филологического факультета пединститута в Нижнем Тагиле работали, как и он, в школе?
Тождество автора и героя — это, простите, такая банальность, о которой и вспоминать-то грешно. Нет у человека другого опыта, кроме своего собственного. Поэтому у Хемингуэя все ловят рыбу, а у Ремарка пьют кальвадос. Разумеется, и я не исключение. Речь не только о школе. И "Дурдом"[1]— мой личный опыт, и "Вакидзаси" — мой пожизненный интерес к японской истории и культуре.
А есть что-то общее с журналистом Бариновым, которого по следам свежей публикации о погибшем поэте-самородке в журнале "Урал" отправили в командировку в Ивдель, что "по-мансийски “лесная река”"?
Да, я большую часть жизни занимался журналистикой. И некоторое время жил в Ивделе.
Вообще, у вас довольно тернистый путь собственно к литературе. Расскажите, пожалуйста, поподробнее о себе.
На сайте журнала "Урал" есть моя авторская справка своеручной работы: "Персонаж Высоцкого: бывший алкоголик, матерщинник и крамольник. Родился мёртвым, учился скверно, женился глупо. В силу перечисленных обстоятельств занялся изящной словесностью". Думаю, этого вполне достаточно. Но я не сказал бы, что пришёл к литературе какими-то окольными путями. Первый свой опус я стал писать лет в шесть — про динозавров, под впечатлением от картин Зденека Буриана. Знал бы Спилберг, какого сценариста потерял… Вот с тех самых пор постоянно что-то пишу.
Вернёмся к вашим рассказам из второй книги. Как появился один из самых трагичных — "Группа продлённого дня" с посвящением "Владимиру Монахову, протагонисту и соавтору"? У бомжа, попавшего в тупиковую ситуацию и обосновавшегося на заброшенном заводе, где "выморочный пейзаж не тревожил глаза и душу и был лучшей декорацией для тихого оскудения жизни, для неторопливого, изо дня в день, умножения ума и плоти на ноль", есть прототип?
Собственно, вы на этот вопрос уже ответили. Прототипом главного героя стал Владимир Монахов — мой приятель, недурной верлибрист и хайдзин. Главная сюжетная коллизия — эпизод из его биографии. Правда, драматизированный до предела.
Фото: kapace6.livejournal.comВы разделяете "открывшийся ему парадокс: человеком можно быть лишь на безлюдье, подале от всеобщей оптом-и-в-розницу порчи"?
Не только разделяю, но стараюсь выстроить свою жизнь именно так. Прискорбно, что у репортёра это хронически не получается.
Мечты у большинства ваших героев нет. Почему?
Должно быть, потому, что её нет у автора. За мечтой вам бы лучше к
Грину — в ту бухту, где отважный Грей нашёл свою Ассоль. А у меня с моими мужиками другая аксиология, писаревская: есть чёрный хлеб, когда нет ростбифа, да не мечтать о пальмах, если под ногами сугробы и холодные тундры.
Надежду им вы тоже не оставляете. Неожиданно умирает одинокая библиотекарь ("Эксгумация"). Самоубийство — итог Ивана Кравцова ("Вакидзаси")…
А отчего ж Виктора Ермакова из "Эксгумации" забыли?.. А Михалыча из "Дурдома"? Без них синодик будет неполным. Однажды я слышал от бывшего зэка фразу: "Надежда — мать дураков". Позже, кстати, довелось читать её у Шаламова. Совершенно здравая мысль. Вы вообще в курсе, чем жизнь кончается?.. И какие тут возможны надежды? Одна, впрочем, есть — на непостыдную кончину, как в молитве сказано. Но тут надеяться мало, над этим надо работать.
Так или иначе в разных рассказах вы проводите мысль о забвении самих себя: "Обморочное существование, которое отчего-то называлось жизнью, в иное время назвали бы помешательством…" Невесть "кем заведённый уклад попирал законы природы и разума, но рассудок, истощённый ежедневным исполнением чужой воли, отказывался принять эту простую, как хлебная корка, истину". Полагаете, это особенность именно нашего соотечественника?
Это особенность человека вообще. Он жертва трагического парадокса: вне социума не выживет, но в социуме неизбежно потеряет индивидуальность. Кто мы? Не личности, но функции: рабсила, налогоплательщики, производители прибавочного продукта, электорат, целевая аудитория, потребители. Высокие технологии возвели социальный прессинг в степень n + 1. Способность к мышлению заменил набор мемов, выбор осуществляется в рамках, строго заданных медиа: "Dirol" или "Orbit", Зюганов или Жириновский, Пелевин или Сорокин. Плюс тотальный контроль: стоит мне набрать в поисковике "Виктор Топоров" — и недели полторы-две "Яндекс" предлагает мне всевозможные топоры… но здесь лучше остановиться. Для исчерпывающего ответа на ваш вопрос мне понадобится пересказать две книжки Фромма да две книжки Дебора — давайте читателя пожалеем. Тем паче первоисточники к его услугам.
Понятно, что "голимая политика", как вы сами её охарактеризовали, вне сферы ваших интересов. Отчего у нас так увлекаются этим "самым бесполезным и бестолковым занятием"?
Вопрос не по адресу. Спросите лучше у тех, кого политика интересует. У
Прилепина, например, или у
Шаргунова.
Фото: vvm1955.livejournal.comКак бы вы определили тему повести "Десятая годовщина"? Что заставило вас обернуться в пушкинскую эпоху?
Тамошняя тема — цикличность русской истории. Мысль далеко не новая: её высказывал Белинков, после развивали Пантин и Лапкин. Но это никак её не обесценивает. "Начало" и "конец" с точки зрения исторической грамматики — слова однокоренные, и для меня это символ. Конечный пункт для нас неизбежно становится отправной точкой на пути к конечному пункту. Тому в истории мы тьму примеров слышим. Аракчеев родил декабристов, декабристы родили Государственный Приказ Благочиния, аракчеевщину в кубе. Российская империя, умерев в феврале 1917-го, пять лет спустя воскресла под именем Советского Союза. Ельцин начал борьбой с привилегиями, а кончил борьбой за привилегии. Подлинный наш герб — не двуглавый орёл, не серп и молот, а замкнутый круг. У Толстого есть очень удачное сочетание слов "русский" и "круглый" в одной синтагме. А эпоха… Видите ли, с декабристами в России связано очень много беспочвенных иллюзий — почитайте хоть Некрасова, хоть Окуджаву. А параллельно с тем — "Русскую Правду" Пестеля, очень рекомендую. Поэтому пример декабристов показался мне наилучшей иллюстрацией.
Кто из действующих в ней персонажей вам наиболее симпатичен?
Пестель, как ни странно. Страшный получился человек, каким, собственно, и был. Но живее всех живых. Такая вот, если угодно, авторская амбиваленция.
В литературе, по вашему мнению, нет запретных тем, не так ли?
А есть другие мнения?
Но, может, назовёте темы, которых лучше бы избегать — в смысле: "Всё мне позволительно, но не всё полезно…"?
Кто-то из Стругацких сказал: писать надо о том, что хорошо знаешь или о том, чего не знает никто. Избегать следует полузнания, чтобы не выглядеть комично — как тот же Алексей Иванов, который ввёл в суточный круг богослужения вечернюю литургию, заставил Ивана Грозного чеканить медные деньги и приладил к саблям бунчуки вместо темляков.
Использование, и с избытком, обсценной лексики — к примеру, в рассказах "1983, или Дурдом" и "Эксгумация" — из-за стремления к документальности, достоверности?
Как-то во студенчестве мы с приятелями затеяли дискуссию: в чём разница употребления мата джентльменом и неджентльменом. Вердикт гласил: неджентльмен употребляет мат для связи слов в предложении, а джентльмен — для характеристики явлений. Не находите, что для характеристики иных явлений годится лишь обсценная лексика? А если считаете, что у меня она в избытке, загляните в Олега Разумовского или Владимира Козлова.
На корешке книги "Время пепла" римская "I". Продолжение следует?
Нет. "Время пепла" — часть двухтомника, только и всего. Второй том — "Уроки чтения", в него вошли некоторые мои рецензии.
Они доступны широкому читателю?
Наполовину: те, что в "Журнальном зале". Вторая половина была на сайте журнала "Бельские просторы", но он сейчас фактически парализован.
Фото: vvm1955.livejournal.com
Что у вас сейчас в работе — рассказ, повесть, роман?
Прозу я больше не пишу. Сломался, кстати, на "Десятой годовщине". Небольшая повестушка в два с четвертью авторских листа — и восемь месяцев остервенелой работы, иногда по одной-две фразы в день, 1447 поправок, судя по меню "Свойства файла"… А в итоге никакого профита, даже морального: одна рецензия, две-три реплики блогеров, неудачное выдвижение на премию Белкина. Сам собой возник вопрос: чего ради я себя так наказал — и уже не в первый раз? В общем, затея была признана нерентабельной — стало быть, и нецелесообразной. Пришлось переквалифицироваться в управдомы.
[1] Полное название рассказа — "1983, или Дурдом".
