По словам Бычкова, эту книгу составили рассказы, написанные в течение последних трех-четырех лет. Всего их десять. Похоже, это не только недавние рассказы, но и некий новый этап в развитии автора – что мне помогло понять
интервью, взятое до начала работы над рецензией.
"Концепции в сборнике особенно никакой нет. Но книжка, по-моему, получилась довольно цельная. …здесь все сошлось в какой-то, так сказать, патафизический фокус, если воспользоваться этим термином Альфреда Жарри. Это и не метафизика и не сюрреализм, а, надеюсь, что-то новое, чего, на мой взгляд, так не хватает современной литературе. Нечто, вырастающее из языка и при этом зримое как перформанс, разворачивающийся в сознании", - сказал Андрей Бычков о своем детище. За расшифровкой термина "патафизический фокус" пришлось обратиться к Википедии. Что это такое, мы подробнее поговорим позже. Но то, что писатель использует творческий метод, о котором не каждый читатель знает без словаря, показательно. Бычков продолжает работу над "созданием абсолютно ирреальной реальности, которая, кажется, вовсе не связана с окружающей жизнью, зато хорошо вымышлена, глубинно продумана и воплощена писателем в слове", как писала я в предыдущей рецензии. Десять историй из сборника "Всё ярче и ярче" предстают даже большим, чем ранее у Бычкова, торжеством интеллектуализма.
Видимо, осознавая то, что далеко не каждый человек сможет, знакомясь с этой прозой, не то что говорить с автором на одном языке, но даже воспринимать его речь, Андрей Бычков в интервью сказал: "Я просто прошу читателя быть внимательным и к моим текстам и читать их медленно, как я сам в свое время учился читать книги Пруста, поначалу ничего не понимая".
Марсель Пруст – очень важный для Бычкова писатель; автор "окликает" то его самого, то его творчество, то его героев почти во всех новых рассказах. Марсель Пруст стоял у истоков литературного модернизма. Он заложил направление в литературе, в котором текст выступает инструментом для конструирования реальности внутри человеческого сознания. Эта реальность формируется и развивается в неких временных рамках, но не хронологически, а спорадически – согласно то всплескам памяти, то обострению других эмоций. Самое распространенное определение творчества Пруста – "поток сознания". Примерно то же делает Бычков. Он изучает созданную своим сознанием (или сознанием своих героев) реальность, измеряет степень ее "соприкосновения" с внешним миром (и к финалу сборника все дальше удаляется от оного) и словом выражает поток фантазии (которая иногда превращается в фантасмагории).
Для подавляющего большинства читателей и почитателей имя великого французского модерниста – символ и знамя сугубо интеллектуальной, даже "заумной" прозы. Правда, не все, выступающие под этим знаменем, пишут в таком стиле. Прекрасный современный поэт Александр Брятов (к сожалению, ушедший от нас в прошлом году) предлагал альтернативное решение:
…пора читать Марселя Пруста,
придвинув кресло к батарее
в пространстве, сдавленном до хруста,
как рыхлый дактиль до хорея,
пока снега без проволочки
заносят город вдохновенно
и мир сжимается до точки,
в которой - центр твоей Вселенной.
Как видим, Брятов элементарными словами выражает прустовскую модель мира, где подлинная сущность познается не на практике и не в общественной жизни, а путем тонких интуиций. Андрей Бычков пошел дальше и предложил для определения сущности своего мира особую систему понятий и стилистику. По совету автора, я читала его новые рассказы медленно и, кажется, какое-то понимание нащупала. Впрочем, если я поняла автора иначе, это не страшно: как, опять же, говорилось в предшествующей рецензии, в парадигме Бычкова познание проявляется вместе с опытом, но не исходит из опыта.
Выше упоминался патафизический фокус. Патафизика, по Википедии, это наука о предмете, дополняющем метафизику; "более широкая, чем физика и метафизика, ибо соединяет науку и поэзию". Изобретатель термина Жарри утверждал, что в патафизике нет общих законов — всё индивидуально и исключительно, а ее предметом становится эпифеномены ("бытие феномена"). Правда, патафизика чаще рассматривается как ирония и пародия на научные и философские сообщества, чем она мила абсурдистам и сюрреалистам. Запомним и это.
Андрей Бычков в своем патафизическом фокусе более серьезен, чем насмешлив, но и пародии встречаются. Первый объект его интереса – именно "бытие феномена", а феномен – это не только люди. Да и люди ли – все те, кому посвящены языковые "перформансы, разворачивающиеся в сознании"? Показательно заглавие открывающего сборник рассказа: "Некто по имени". С равной степенью вероятности этот некто может быть человеком, его самостоятельным интеллектом, фантомом или кроликом – слишком уж много внимания уделено в тексте пушистым и ушастым зверькам. Но все же история "Некто по имени" еще имеет какие-то точки соприкосновения с общепринятой и общепонятной реальностью – жена главного героя, которая ищет сыну учительницу пения, сын, который не желает учиться петь, похожая на пластмассовую куклу продавщица, с которой договаривается о (несостоявшемся) свидании главный герой, ночная бессмысленная поездка в загородный дом… Но, конечно, больше писателя интересуют перформансы: "Образы клубились и восставали из ничего. Образы жили сами по себе. Но сейчас они с удивлением оглядывались на своего адепта. Почему он лежит именно так, положив под голову руки, как лежат в старинных кинофильмах?".
Сборник "Все ярче и ярче" весьма литературоцентричен. Половина рассказов в сборнике представляются попыткой писателя зафиксировать собственный творческий процесс. Отсюда частые метафоры образов – фактически они становятся наиболее активными действующими лицами прозы Бычкова. Отсюда педалируемый мотив непонимания окружающими фокальных героев: "…да, она хорошая, все говорят, что ему повезло с женой, но она же совсем его не понимает, его странных шуток, говорит, что он слишком много говорит, да, она любит его, наверное, хотя и рассказывает всем налево и направо, какой он непрактичный человек и что часто она сама вместо него меняет перегоревшие лампочки…". Вероятно, здесь и проявляется пародийность: в пародию превращается обособленность писателя – автора интеллектуальной прозы в окружении более "приземленных" коллег. А ведь именно такого жанра, по мнению Бычкова, не хватает современной литературе, как он отмечал в интервью!.. То есть пародия грустная. Вторая пародийная нота звучит в рассказе "Раздавленная весна", где есть апелляция к профессии автора – гештальт-терапии. Занятия в обычной гештальт-группе прописаны иронически, как один из тупиковых для персонажа путей. Они не только не помогают ему найти ответы на обещанные ведущей "насущные" вопросы ("Как наладить личную жизнь, как получить хорошо оплачиваемую работу"), но и разрушают семью героя – а ведь несчастная жена для оздоровления семейной обстановки послала мужа на эти тренинги!.. Настоящий гештальт герой получает в ирреальном пространстве, с женщиной, называемой не по имени, а любовно "ты". Излишне говорить, что с этих "занятий" персонаж уже не вернется к семье… да и семьи у него в здешнем мире не останется… Обособленность чревата разрушительностью.
Тема обособленности развивается и углубляется в сторону одиночества:
"Изгнание как мечта о шести пальцах, может быть, о семи.
Жить одному среди льдов в белой хижине.
Сосать фьорды".
Одиночество постепенно становится вызовом миру:
"Что ты хотел жить один в истине зверя или рассеяния, невиданного причудливого бога или глумления над ним, что ты хотел бы стать безжалостным военачальником и погибнуть на какой–нибудь дурацкой войне, лишь бы не быть гражданином на яйце, как твой друг, уж лучше бы министром какого–нибудь порнопоезда с черным хлебом под землей, только бы не надевать этот старый, трещащий по швам кафтан, этот чертов пиджак, сшитый из расхожих истин, как будто нельзя выйти из общепринятости раскроек, вылететь из банальности пройм…" Этот разветвленный образ буквально дышит ненавистью к "подшитой подкладке реальности"; довольствующиеся ею уподобляются "жрущей моли" или "изолгавшимся жрецам".
А от одиночества недалеко уже до избранничества:
"Мчался от этих плоских лиц, мчался один, вспоминая снова о своем странном избранничестве? Его любимые книги и кинофильмы, романы Пруста, очерки Камю, которые читал ночами на первом курсе института, "Ветер в Джемила", "Воспоминание о Типаса" … "Я верю, что я ни во что не верю, и тем не менее не могу сомневаться в том, что существую".
Это очень точный словесный портрет существования во внутреннем мире, о котором автор предостерегает: "Опасная вещь внутренний мир. Многие не возвращались".
С развитием патафизического фокуса из книги Бычкова полностью исчезает человеческое бытие – и даже его симулякры. Автор полностью сосредоточивается на выстраивании в тексте перформансов, разворачивающихся в сознании. Они прописаны очень зримо, действительно, формируют картинки, которые встают перед глазами: "…желтая яичница Луны, опять же, распластавшаяся так близко и так нагло, скалила на стекле свои недожаренные обмылки…" Визуальность – одна из ярких черт прозы Бычкова. Вторая – жестокость. Его перформансы так наглядны порой благодаря полному "трэшу": "Тело было уже обмазано и спрыснуто. И в рот мы ему заткнули большой кляп тоже, да. Он был еще живой и догадывался. И ужас животный в глазах у него, отчего в чреслах нам хорошо. Вот он будет гореть, а мы хохотать и в носу ковырять". Это зачин рассказа "Все ярче и ярче", давшего название сборнику.
Наверное, точнее сказать, что перформансы Бычкова не жестоки – просто не принадлежат системе гуманистической этики. Они намеренно выведены за пределы человеческих представлений о чем бы то ни было – не только о "хорошем" и "плохом", но и о жизни и смерти, а особенно о физическом бытии. Особенно – потому что персонажи Бычкова постоянно обитают вне четырехмерного и материального мира, что нисколько не мешает их существованию. Сплошь и рядом это существование оказывается игрой, что также не мешает серьезности. Так вот, если читать "Всё ярче и ярче" как "портрет" творческого процесса и рефлексии на него окружающих, то пронизывающий эти рассказы мотив смерти и убийства, наверное, можно счесть символом "убийства" старых, изживших себя форм прозы. Такой я сделала "перевод" новой прозы Бычкова и ощущения, которое она оставляет. Но, поскольку гештальт оперирует индивидуальностями, иное прочтение не только не исключено, но и необходимо. Вот и хорошо.
