Василий Нацентов печатался в журналах "Знамя", "Октябрь", "Дружба народов", "Москва", "Наш современник", "Юность", в "Литературной газете" и др. Лауреат Международной премии им. В. Аксёнова "Звёздный билет", финалист и обладатель специального приза премии "Лицей" им. А.С. Пушкина от журнала "Юность". Член Союза писателей Москвы. Участник семинара поэзии проекта
"Путь в литературу" 2018 года.
На одной из презентаций своей первой стихотворной книги «Лето мотылька» осенью 2019 года Василий говорил: "Я думал, что писать стихи – это так же естественно, как жарить картошку, дышать, рыбачить… И только когда вырос, я узнал, что, оказывается, не все пишут и даже не все читают. Это стало открытием!"
Из Каменностепных песен
***
Вот повзрослел, поумнел
и наконец-то понял, что нужен –
жене, которая ждёт из "Пятёрочки",
фейкам, которые пишут гадости в соц. сетях,
редактору, которому обещал к понедельнику обесценивающийся
материал...
Но я про материю, про вещество,
которое день за днём истончается,
а к этому самому понедельнику и вовсе, может быть,
растворится.
И даже воздух не будет пахнуть тленьем,
мокрым палым листом.
Это, впрочем, не так плохо –
значит, всё куда-то девается
и откуда-то появляется!
А меня учили другому...
***
Фары скользят по тёмным смолистым окнам:
с работы ещё не пришли, а уже стемнело.
Страшно спросить в темноту, оглянуться: кто там?
Страх возводишь в одушевлённую степень и
отделяешь от тела.
И несёшь, как цветок на могилу погибшей птицы –
от рук твоих, от ветра, от нынешнего режима.
Хочется одного: камнем упасть к щиколоткам любимой,
разбиться,
как дождь, как голубь, но и это недостижимо.
Просто потому, что ты не дождь и даже не голубь
и любимая не оценит, потому что любит.
Лучше подойди к ней сзади, холёный, голый,
и шлёпни, как школьницу в самом развратном клубе.
Может быть, только это на земле и держит –
животная прихоть, тяга порочной плоти.
Всё время ищешь единства - не-нужен, нежен –
утлая лодка в гомеровском славном флоте.
***
Никто не мог произнести:
"Вот, падает листок!"
И девочка подобрала
его. И унесла.
Не говори, не говори –
и нам с тобой нельзя.
Горят осколками зари
у девочки глаза.
Чем дальше в лес, тем тише звон
её хрустальных ног:
Легка она и явен он.
Как правда. Как итог.
И шёпот катится вослед,
восторжен и постыл.
Но ничего на свете нет.
И даже след простыл.
***
Теперь, когда ты неизбежно легка
и пахнет листвой опадающей,
смотри на меня, дурака,
я рядом пока ещё.
И не отпускай меня, не отпускай –
на тень наступи, слово вырони.
Так просто и ясно: осталась тоска.
Храни её.
***
Как ворох, наутро уляжется злое нутро,
и выпадет снег, и захочется из дому выйти
в ноябрь, как подкова тяжёлый, в толкучку метро,
и в полупустой забегаловке пива солёного выпить.
Легко расставаться, легко, похмелившись, идти,
пуская за пазуху белый крахмаленный ветер,
и думать, что прячутся в детских шкатулках скворцы
как напоминанье о несостоявшемся лете,
несбывшейся жизни, цветочном ларьке за углом,
в котором работает грустная девочка Мила.
Запомни всё это, что было, что сбыться могло.
И мимо пройди. Обязательно мимо.
***
Твоя слеза
сквозь бороду щекочет щёку.
Наверно, стоило побриться:
в день расставания мне было бы смешно.
***
Мне хочется ей оставить что-нибудь на память.
Например, шарф.
С одной стороны тёмно-зелёный в клеточку,
с другой стороны тёмно-синий в горошек.
Несмелый, как первый снег.
Но дома подумают, пропил,
скажут, какой был шарф –
с тяжёлым дыханием Фета,
шуршаньем карандаша.
Но что они скажут, если
выяснится о ней?
***
Антоновка в корзине, на веранде,
и затхлый запах сумерек, когда
всё это повторится...
Дожить бы.
Свет в окошке влажен –
там плакали усталые глаза,
а я стоял и ничего не делал.
Мудак и трус.
Но мир и утром – золотой, холёный –
как будто ничего и не бывало –
меня, другого, примет, как примету –
к дурной погоде,
к скорым холодам.
***
Проститься можно утром,
чтобы дня хватило
в порядок привести дела
и дневники из тайника достать.
Пока ты дочку мне не родила,
мы можем быть беспечными и грустными
и ссориться два раза до обеда,
а к вечеру мириться только раз.
Потом, лишившись выбора, мы будем
мы будем счастливы.
Я говорю тебе.
***
К Новому году бюст поэта на нашем буфете обвит гирляндой.
Наверное, на ней можно повеситься:
она с лёгкостью выдержит полкилограмма гипса.
По её огонькам, как по лестнице,
можно подняться до потолка.
И никто не достанет.
(Так однажды товарищ Сталин, наш самый большой учёный, сказал о Баранском, географе-экономисте: "Баранского не трогать!" И всё. Никто Баранского не тронул. Никогда не тронул. Он в умер в разгаре Оттепели восьмидесятидвухлетним стариком.)
Вот и учись:
забейся в угол, созерцай и молчи:
становись если не премудрым пескарём,
так хотя бы карасём-идеалистом.
