Катаев — возможно, самый талантливый прозаик советской эпохи. Он мог колебать своей лирой любые душевные струны. Ему были подвластны любые жанры. Детская сказка (прекрасный "Цветик-семицветик"). Водевиль и комедия (сейчас забытые, но уморительно смешные "Мильон терзаний", например, и "Квадратура круга"). Приключенческий роман для детей ("Белеет парус одинокий"). Вообще это первая часть тетралогии "Волны Черного моря" о революциях в России начала ХХ века, но самой известной и "прочитанной" публикой остается первый роман из четырех. Очень точные и филигранно отделанные рассказы (к примеру, "Фиалка" и "Отче наш"). Беллетризированные воспоминания ("Трава забвения", "Алмазный мой венец").
Катаев прожил (и преуспевал) не то чтобы "от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича" (как говорили о Микояне) — а гораздо дольше: от Николая Второго (первые стихи одесский гимназист опубликовал в газете-вестнике "Союза русского народа" в 1910-м) до Горбачева. Можно журить человеческие качества Валентина Петровича, как некоторые его знакомцы и современники (включая учителя-Бунина): приспособленец, мол, циник и бла-бла-бла.
Однако я б лучше отметил, насколько он щедрый. По-южному щедрый, по-черноморски. И в своем творчестве — разбрасывая сильные чувства и метафоры. И в жизни. Вспомним хрестоматийную историю: он познакомил-подружил Ильфа с братом своим Евгением (Петровым), подарив нам самого веселого автора советской эпохи. И им подарил — сюжет "12 стульев". А в оттепель придумал журнал "Юность" и дал старт Аксенову, Гладилину, Амлинскому. А в шестидесятые, когда советских писателей по-прежнему призывали настойчиво воплощать, ясно отражать и всемерно совершенствовать, объявил о желании писать как хочется и предъявил миру, иронически усмехаясь, свой мовизм. А попутно, например, придумал и написал с вышеупомянутыми Аксеновым, Гладилиным (и Искандером, Зверевым, Владимовым…) коллективный роман "Смеется тот, кто смеется". И начал придумывать альманах
"Метрополь" — но как только издание вдруг стало разворачиваться в антисоветскую сторону, благополучно слился. И настойчиво знакомил широкую публику с приятелями своей московкой молодости — сколько народу, расшифровав немудреные загадки "Алмазного венца", принялись читать Олешу-"Ключика" или Багрицкого-"Птицелова"?
Но вернемся к произведению, которое отмечает юбилей.
Свидетельство успеха вещи то, что коллизия стала жить отдельно от произведения. Говорят, после войны десятки юных фронтовиков уверяли, что повесть писали — именно с него.
Словосочетание стало нарицательным: "…пусть считается пока сын полка" (В. Высоцкий).
Нынче я впервые после пионерского возраста перечитал повесть. И, знаете, это блестяще. И ни одной строчкой не стыдно (испанским или финским стыдом) за автора.
Хорошо не просто потому, что хорошо написано: "…Пушка ударила с такой силой, что мальчику показалось, будто от нее во все стороны побежали красные звенящие круги…" Или: "…уносились снаряды за гребень высотки, в Германию, туда, где небо казалось уже не русским, а каким-то отвратительным, тускло-металлическим, искусственным, немецким небом…"
"Сын полка" – классическая мелодрама. И построена по всем ее законам — временами срываясь в высокую трагедию. Читаешь — то и дело перехватывает горло и (что называется, предательски) свербит в носу.
Сюжет всем известен. "Пастушок", как его называют, или Ваня с говорящей фамилией Солнцев, мальчик лет двенадцати, потерял в войну всю семью. Его находят на болотах наши разведчики.
"…Только теперь мальчик заметил, что шлемы солдат были русские, автоматы – русские, плащ-палатки – русские, и лица, наклонившиеся к нему, – тоже русские, родные.
Радостная улыбка бледно вспыхнула на его истощенном лице. Он хотел что-то сказать, но сумел произнести только одно слово:
– Наши…
И потерял сознание…"
Исхудавший, измученный, грязный "пастушок" обретает семью. Сначала это гиганты-разведчики ефрейторы Биденко и Горбунов. "Сердце было полно бурной радости оттого, что он останется жить у разведчиков, у этих прекрасных людей, которые обещают его постричь, обмундировать, научить палить из автомата..."
Однако в любой мелодраме всегда обязательно действует коварная разлучница, которая мешает герою обрести счастье. И здесь это — война.
Она, гадина, пытается вырвать мальчика из семьи. Сначала — потому что не положено ребенку находиться на фронте, надобно отправить его в тыл:
"– …Дяденька, – сказал он, глотая слезы и осторожно тронув Биденко за шинель, – а дяденька! Слушайте, не везите меня. Не надо.
– Приказано.
– Дяденька Егоров… товарищ сержант! Не велите меня отправлять. Лучше пусть я у вас буду жить, – сказал мальчик с отчаянием. – Я вам всегда буду котелки чистить, воду носить…
– Не положено, не положено, – устало сказал Егоров. – Ну, что же ты, Биденко! Готов?
– Готов.
– Так бери мальчика и отправляйся. (…)
– Дяденька! – закричал Ваня.
– Не положено, – отрезал Егоров и отвернулся, чтобы не расстраиваться…" (как раз моя любимая 69-я страница).
Но "пастушок" по-водевильному обманывает Биденко и возвращается на фронт.
Дальше замес становится круче: мальчик отправляется с гигантами-ефрейторами в разведку и попадает в фашистский плен.
Тут разлучница-война как бы подсовывает ему ложную, обманную фамилию. Чуждую, фальшивую общность. Ваню допрашивает женщина, говорящая по-русски, но служащая фашистам. Она уверяет героя, что они одна семья и он может считать ее своей тетушкой — сама же лезет цепкими пальцами в рот "пастушку" и обнаруживает, что тот облизывал химический карандаш — значит, делал шпионские пометки. В погребе ребенку предстоит просидеть три дня и три ночи без воды и пищи.
Кадр из фильма "Сын полка" 1946 года. Фото: ru.kinorium.comНо настоящая советская семья в лице разведчика Горбунова — а, скорее, в лице всей Красной Армии — во время наступления освобождают малыша.
Солнцева усыновляет командир батареи капитан Енакиев, потерявший в первые дни войны сына и жену.
Но и тут война (что ты сделала, подлая!) не унимается и отрывает у "пастушка" только что обретенного отца. Эпизод боя, когда капитан отправляет в тыл мальчика со "срочным пакетом", а сам вызывает огонь на себя, трудно читать без слез. И, казалось, все потеряно навсегда:
"…Он (Ваня) неподвижно смотрел на капитана Енакиева, и чем больше он на него смотрел, тем больше ужасался тому, что видит.
Вся аккуратная, ладно пригнанная шинель капитана Енакиева была порвана и окровавлена, как будто его рвали собаки. Шлем валялся на земле, и ветер шевелил на голове капитана Енакиева серые волосы, в которые уже набилось немного снега.
(…) Руки капитана Енакиева были почему-то без перчаток. Одна рука виднелась особенно хорошо. Она была совершенно белая, с совершенно белыми пальцами и голубыми ногтями. Между тем ноги в тонких старых, но хорошо вычищенных сапогах были неестественно вытянуты, и казалось, вот-вот поползут, царапая землю каблуками…"
Однако советская страна в конце концов все-таки находит для Ивану настоящую семью и подлинного отца. И это не просто суворовское училище, куда его символично провожает ефрейтор Биденко (но теперь от него "пастушок" уже не бегает). И это даже не генерал (начальник училища), который перед подъемом по-отечески обходит казарму, где спят его питомцы и особо останавливается перед "пастушком". В нынешней редакции романа герой видит сон: его как бы символически усыновляет Суворов. Это звучит неплохо, однако гораздо менее сильно, чем заканчивалась повесть восемьдесят лет назад.
Тогда Ваню Солнцева метафорически усыновлял отец всех отцов, главный отец страны: "Из-под прямого козырька фуражки на Ваню требовательно смотрели немного прищуренные, зоркие, проницательные глаза. Но под темными усами Ваня увидел суровую отцовскую усмешку, и ему показалось, что Сталин говорит:
— Иди, пастушок… Шагай смелее!"
Кода. Занавес. Конец истории.
Сталинская премия в области литературы (второй степени).
