Страшная сказка или документ большого человеческого горя?

Музыкальный критик Артем Рондарев сказал однажды: "…слово "интерес", поставленное …рядом с документом большого человеческого горя, выглядит не очень приличным". Это было изречение по конкретному поводу: номинирования на премию "Национальный бестселлер" книги Анны Старобинец "Посмотри на него", которая по названию была романом, но по сути (и по мнению того же Рондарева) – "публицистикой, написанной хорошим русским языком" и основанной на личном, чрезвычайно болезненном опыте автора. Но сам вопрос, может ли мучительная жизненная история быть объектом писательского и читательского интереса, применим к очень многим произведениям современной русской прозы. Учитывая, что один из ее ярких трендов – боль https://rewizor.ru/literature/reviews/sovremennaya-rossiyskaya-proza-jizn-bol/ .

 

Мне живо вспомнилась история с "Нацбестом" 2018 года, точнее, высказывание Рондарева, пока я читала книгу Сании Шавалиевой "Желтый ценник" – рассказ о судьбе простой женщины из татарстанской провинции Аси, пережившей "лихие девяностые" лишь благодаря тому, что она стала "челночницей" и торговала на рынке.

Роман начинается с того, что главная героиня потеряла мать, а после поминок сорокового дня, точно по какому-то обряду, отдали богу душу еще две старые женщины – дальняя родственница Сагадат апа и ее подруга Вера. Асе и ее мужу Руслану приходится хоронить и этих бабушек. Двойная смерть в качестве зачина повествования – жутковатый символ, и он оправдывается на все сто. Умирают не только старухи – умирает весь мир, к которому привыкла Ася: "Пока занимались похоронами, узнали главную городскую новость – горел завод двигателей. … Поскольку Ася работала на заводе инженером-технологом, а Руслан выполнял заказы по изготовлению оборудования для завода, этот пожар являлся для них катастрофой". Семья ждала от предприятия квартиру. Вместо жилья получила крушение отжившего мира, необходимость "выплывать" и перспективу провести всю жизнь в однокомнатной малосемейке бок о бок с омерзительной соседкой по коридору Алевтиной, зарящейся разом на мужа и на жилплощадь Аси. Такой сгусток драматизма в самом начале не сулит истории интересности – если, конечно, не считать интересом преодоление бедственного положения. Но тут возникает коллизия уже не эстетического, а этического свойства, подобная той, о какой писал Рондарев. Меня, как и коллегу, заботит, можно ли наслаждаться подобными текстами, написанными буквально кровью, отстраненно, хладнокровно, сосредотачиваясь лишь на литературных приемах и художественности. Лично мне кажется, что человеческое начало – сострадание, эмпатия – при чтении таких текстов должна доминировать над соображениями эстетики.  

Сания Шавалиева понимает, что ее роман призывает если не милости к падшим, то сочувствию к людям, потерявшим себя, близких и жизненные ориентиры. В авторской аннотации к "Желтому ценнику" она обратилась к читателю: "Надеюсь, после прочтения романа вы не останетесь равнодушными".

Задача "пробудить сострадание" кажется обманчиво легкой. Почти все ныне живущие россияне вышли из "лихих девяностых" и сохранили о них собственные воспоминания. Конечно, негативный опыт нельзя экстраполировать на всех граждан новой России: среди них есть и те, кто воспринимал девяностые как эпоху свободы и возможность для страны пойти по иному пути (в историко-политические прения здесь вдаваться не будем). И все же для большинства это была тяжелейшая эпоха, сродни второму рождению или даже смерти и воскресению. Поэтому каждому из нас, даже тем, кто не стоял тогда на рынке, понятна на уровне рефлексии сцена, когда отчаявшаяся найти работу за зарплату Ася никак не может решиться заделаться челноком. Во главу угла она ставит даже не то, что не понимает тонкостей этой профессии, а советское убеждение: спекуляция – занятие постыдное и наказуемое. Семья успешных "торгашей", мама Алмазия и дочка Гуля, переубеждают ее как могут:

"Я из другой жизни, после распада которой остались душевные развалины, ослепившие глаза и разум", – мысленно отвечает им Ася. Она не зря в эти минуты сравнивает себя со слепой: сложившееся в благополучные времена ее мировоззрение просто отказывается воспринимать здраво, как может человек с высшим образованием радоваться месту продавца в насквозь продуваемой ветрами, проливаемой дождями палатке. Но аргументами для Алмазии служат имена общих с Асей знакомых:

" – Верку Охлобыстину знаешь? Распред с главного конвейера? По выходным торгует на рынке овощами, – сказала Алмазия. – Лазарев, главный технолог по сборке, у себя в квартире делает оплетку проводов, сноха торгует на рынке запчастей.

Постепенно Ася выкует в себе новое мировосприятие, и этот процесс действительно можно сравнить с новым рождением. Мотив перерождения муссируется в романе: "За все свое детство она помнит  лишь пару синяков на коленке и потерянные двадцать копеек на мороженое. Все остальное было в радость. Теперь жизнь перевернулась. У Аси возникло стойкое ощущение, что она живет вверх ногами"; "Из нее испарилась трогательная девочка с необычайным восторгом от жизни, а на смену появилась расчетливая умная тетка с рублевым счетчиком в глазах. Она не собиралась быть такой, но такою стала. От романтизма ее излечили девяностые". Столкновения с рэкетирами, разбой на большой дороге, отличающийся от средневекового разве тем, что происходил в автобусе, синдром хронической усталости, постоянное желание спать, разбирательства с главными врагами малых предпринимателей – государственными органами, налоговиками, таможенниками, даже банками – все это закалило прекраснодушную Асю, как условного Павку Корчагина наших дней. Дошло до того, что она уже судьбу стала воспринимать как систему сложных расчетов: "Ей… давно уже приходило в голову, что она отыгрывается за семь жизней вперед, этакие рыночные отношения.  Вот жила до этого легко и припеваючи, а теперь извольте заплатить по счетам. За счастливое детство одна сумма, а за братьев и сестер другая. За отца выплати большую денежку, за маму еще б-о-о-льшую. …И неважно, кто эти счета предъявляет, важно отработать, отбить, компенсировать".

"Челночные" страницы Шавалиева прописывает со знанием дела, так что возникает соблазн объявить роман автобиографическим или хотя бы автопсихологическим. В биографии автора, судя по Википедии, есть несколько точек соприкосновения с биографией ее героини: высшее техническое образование, работа инженером-технологом на заводе двигателей КамАЗа, жизнь в Набережных Челнах. Но важны даже не они, а эпизод, который невозможно придумать: когда Ася борется против бессовестно завышенного таможней штрафа и бегает по инстанциям, присев передохнуть, она снимает кроссовки и не видит на ногах капроновых носков. Не сразу понимает, что носки… приварились к подошвам. Только на лодыжках остались кольца резинок. Пугающе яркая житейская деталь, работающая не только на читательское потрясение, но и на дальнейший ход романа. Возможно, именно из-за этих носков Ася приняла решение перейти от челночного бизнеса к созданию собственного дела: выпускать носки. Впрочем, этот эпизод вполне может оказаться и не фактом личной биографии автора, а перлом из копилки наблюдений, которая есть у каждого литератора. Но именно он и еще несколько деталей (да, как правило, "неаппетитных") придают книге мощь жизненной достоверности. Казалось бы, ее одной достаточно, чтобы расшевелить читательские эмоции…

Огромный писательский опыт Шавалиевой ведет читателя за собой. В книге много мистики, хотя она и кажется чужеродной для такого жесткого реалистичного романа. Возможно, это "отзвук" сказочного дискурса. Наиболее зловещий мистический подтекст романа – общение Аси с умершей матерью, единственный раз пришедшей к ней во сне (по предсказанию Сагадат апы). Мать упрекает Асю в непочтительном обращении с нею в старости, на смертном одре и налагает заклятие: "Но ты моя дочь, и я знаю, что ты так поступила не со зла, поэтому я тебе даю возможность обменять мое проклятие на жизнь любого человека. У тебя будет три шанса. Первый, – мать ударила пяткой по ведру, – ты уже истратила впустую". Несостоявшийся шанс – драка Аси с соседкой Алевтиной: мерзавка осталась жива и еще долго донимала женщину уголовными разборками. На место второго "претендуют" сразу несколько моментов, когда Асе до безумия хотелось убить кого-то, ставящего ее делу палки в колеса. А третий, свершившийся – явно смерть Асиного мужа Руслана от инсульта в финале романа, когда дела семьи уже пошли на лад. То есть денег у них стало достаточно, а вот семьи не осталось. Болезнь мужа в контексте книги выглядит воздаянием за то, что он, хоть и помогал жене торговать на рынке, но не сочувствовал ей, не поддерживал и вечно изменял. Кстати, именно непростые отношения Аси и Руслана объясняют метафорическое название романа: "Конечно, у них довольно успешный бизнес, недвижимость, иномарка, а кто она в его жизни, – три копейки, тетка с желтым ценником?"

В других же случаях усилия Аси увенчиваются сказочным успехом. Как будто сама природа или некие высшие силы вступаются за несчастных челноков. Автор проводит мысль, что только волшебная сила может навести порядок в мире несовершенных людей. Такой посыл, по мнению некоторых критиков, вкладывал и Булгаков в "Мастера и Маргариту", когда писал ее московские страницы. О благоволении небес Шавалиева говорит прямо: "Тайны не было, это скорее была помощь всевышнего". Но никакая мистика не может превратить в добрую сказку документ человеческого горя. И потому у романа открытый финал. Сказочное "И стали они жить-поживать и добра наживать" тут никак не ладится. А в реальности до финала еще далеко. История вчерашних челноков продолжается, и о ней еще будут говорить и в прозе, и в публицистике.