Денис Сорокотягин. Одиночество — главное топливо жизни.

 

Обо всех критериях многогранности, кто я, что я — это должен говорить не я, а сторонний наблюдатель. Году  в  2011-м, когда мне было лет 16-18, заканчивал я колледж, и у меня вышла песня "Кто я?" Я всё время задавался этим вопросом: "Кто я". Но нужно понимать, я тогда не знал, что буду актёром, и думал, если не поступлю на актёрский, то пойду на композиторский. А для композиторской стези оказался не совсем пригодным, так как не записывал нотами, что сочиняю. Поэтому, когда перечисляешь все эти ипостаси, то везде "недо", потому что да, я пишу музыку, но я не способен написать партитуру. Каждым из вот этих вот критериев нужно заниматься профессионально, а я занимаюсь в комплексе, вроде бы всё супер, а если копнёшь, то увидишь прорехи, черные дыры, белые пятна. В этом году, когда меня представляют люди, чаще всего говорят – писатель. Я думаю: почему? Наверное, потому, что сыгранный спектакль заканчивается, остаются только ощущения, но он кончился. А текст остаётся. Я себя идентифицирую в этой точке пространства как режиссёр, пишущий режиссёр, всё меньше играющий режиссёр, что совершенно, как оказалось, режиссуре нисколько не вредит. Потому что, когда перехлёстывает актёрское в режиссуре, он объясняет актёрам, как надо играть роли из своего понимания, не сутево, а пластически, мимически. Поэтому для себя я режиссер. Для других – писатель. А так – человек, который за всеми этими критериями и категориями пытается раздвинуть границы своего понимания себя и быть свободным. Если в определенный период жизни не в одной ипостаси, так в другой. Так что актёрско-режиссерское это вершина айсберга,  а писательское с подтекстом и музыкальное — его низ. Две толщи льда. Под водой.

 

 

Раньше всего проявилось музыкальное. Дарование тоже какое-то слово мне не близкое. Я думаю, что я ощущал этот мир через музыку, через звуки, через тембры голосов мамы, деда, папы, бабушки, другой бабушки. Через музыку, которая шла с экрана телевизора, попсовая, русского шансона. И, конечно, я всё время хотел петь. И кто бы к нам ни приходил, все понимали, что без песни гости нашего дома не уйдут. Есть записи кассетные, которые мой дед записывал. И на них я бесконечно пою. И Пугачеву, и Любу Успенскую, и группу Любэ. Это такой азарт, такое счастье, не понимая слов, по сути, хвататься только за созвучие, за ритм, за драйв, за это ощущение себя в пространстве музыки. А слова я уже потом понял, себе сказал: как это могло нравиться? А это было не важно. Музыка, музыка, она первая просочилась и стала константой всего.

 

 

Трудного зала не существует. Если ты сонастроен с собой, с сегодняшним днем, и действительно увлечен тем, с чем ты идешь к зрителю, то ты его возьмешь, зал. Ну, это твоя задача. Одна из моих педагогов говорила, что выходя на сцену, ты заходишь в клетку с тигром, тебе нужно выйти из клетки и его приручить, взять его внимание, при том, что заходя в клетку, понимаешь, что тигра боишься. Как бы кто ни говорил, что волнение потихоньку становится здоровым, не перекрывает, но всё равно, выходя на сцену и делая первый шаг, ты вступаешь в бездну. Ты не знаешь зрителя. А трудный зал, это когда вы не совпали, ни зритель в своих ожиданиях, ни ты не понял зрителя. Бывают спектакли, которые проходят с дуновением ветра, раз и нет. А есть спектакли с ощущением разгрузки вагона. И закономерность отследить в этом мне кажется невозможно. Вот так выйти "на шару" и взять зал, мне кажется, довольно сложно. Когда я выхожу на сцену, я всегда спрашиваю, сколько человек, какой возрастной сегмент в зале, есть ли дети. И тогда ты миксуешь свою программу с учетом зрителя, зрителя самого маленького и зрителя постарше.

 

 

Очень многое. Я быстро вспыхиваю, как тургеневская девица порой. Это меня выдаёт. Потому что надо уметь держать хладнокровие. А я вспыхиваю. Но чаще люблю краснеть по приятным поводам, связанным с влюблённостью, дружеским подколом, а уж никак не со стыдом, который тоже испытываешь. После спектакля у меня часто краснеют щёки, но это не из-за стыда за то, что мы показали. А из-за перенапряжения. Потому что когда ты следишь, как играют твой спектакль, ты играешь не только свою роль, пианиста, режиссера, ты играешь все роли. И ты краснеешь как помидор потом от этого всего.

С Еленой Камбуровой на репетиции спектакля «Маленький принц. Полет в одном действии».
 

 

Есть разные актеры. Есть и наёмные рабочие, многостаночники, которые скачут с одного на другое и нигде не доходят до сути, есть пластилин пластилином. Хочется, чтобы рядом с тобой был человек, который тебе доверяет как режиссеру, который предлагает свои варианты, который фантазирует вместе с тобой, не обязательно в одну сторону, можно и вбок, который рискует.  И, конечно, который, особенно на первоначальном этапе (тоже вопрос доверия) не раскладывает творческий импульс на логические составляющие и на прагматические. Хотя без этого никак: сколько заплатят? В нашем деле вот этот путь гиблый. И в тоже время об этом надо думать и уметь об этом думать, и уметь зарабатывать. Но классно, когда встречаются люди, для которых это второе. И круто когда это второе все-таки реализуется и монетизируется творческий процесс.

 

 

Губительно здесь ничего. Они эти три ипостаси – актера, режиссера, писателя – исходят из одного глагола – наблюдать. В актёрстве ты наблюдаешь в метро чью-то походку, чьи-то реакции. И потом из этого лепишь образ. Режиссура – это наблюдение. Но более широкого характера, когда надо увидеть не только свою роль, но и целый отрезок жизни, целый мир, вселенную спектакля, его художественное наполнение. А писатель это тоже наблюдатель за собой, за людьми, фиксатор, выдумщик. Это уже вопрос фантазий. И, конечно, все должно исходить желательно из каких-то добрых ростков. Все может быть губительно, если всё это со злым умыслом сделано: либо кого-то уколоть, либо кого-то задеть, уничтожить, растоптать, а это можно сделать словом, ролью, спектаклем. А в итоге насмешишь только.

 

 

Не могу сказать, что я верю в инопланетян. Потому что мне не совсем близок их образ, я их побаиваюсь. А вот в образ каких-то магических существ: домовых, кикимор, шишиг, такого магического компонента, духов, говорящих деревьев я верю. В инопланетян сложнее, ну, так как я с ними не общался пока, они мне кажутся враждебными компонентами. Хотя у меня была зрительница, которая мне звонила и говорила: вот вы, актёры, делаете спектакли и  не говорите о вторжении инопланетян, которое произошло. А я думаю, а я и не заметил. Для кого-то инопланетяне – важная часть жизни, а я за магических фольклорных существ.
 

С народным артистом СССР В. Лановым. Международный конкурс чтецов им. Я.Смоленского, 2014 год.
 

Спасительные ситуации в моей жизни были. И все они связаны с людьми, чьё участие я никак не мог предположить. Они меня спасали важным словом, поступком, открывали дверь, чтобы я выбежал с места, где находился человек, который мог нанести мне увечье, боль. Чаще всего это были проходящие люди. А есть такие константы, конечно, в жизни как Елена Антоновна Камбурова, с которой мы сделали "Маленького  принца", и с которой я сверяюсь, поражаюсь её чувству ритма, именно современного пульса жизни, неуспокоенностью. Когда-то на меня серьезно повлиял Василий Лановой. Тогда я выиграл, взял второе место на  конкурсе Смоленского, читал отрывок из "Войны и Мира" – Петя Ростов, его история гибели на войне. И Лановой на вручении диплома, для меня это было абсолютно неожиданно, мальчик приехал из Екатеринбурга, столичный конкурс, вокруг студенты знаменитой театральной вузовской пятерки – и тут я. И он мне так крепко пожал руку, а у меня пожатие не особо крепкое, рыхлое, сейчас покрепче, а тогда было вообще – эльфийское прикосновение. Он так крепко мне сжал руку и сказал своим знаменитым голосом: "Это замечательная актёрская работа". Мне  в жизни никто не говорил ни про одну мою работу, что она замечательная. Чаще всего, конечно, педагоги говорили, давай вот здесь почистим и правильно. Все боятся: загордится, зазвездится, стоит только сказать "замечательно". А Лановой сказал, это так меня приободрило. Тогда же я увидел спектакль Римаса Владимировича Туминаса "Евгений Онегин" в театре Вахтангова. Просто влюбился в этот театр, в этот период,  в тех артистов, – и понял, я хочу быть в Москве. Так что вот эти повороты, они были очень важными.

 

 

Что касается моего детства, оно было счастливым. Это точно. Оно было разным, но, что удивительно, даже если в детскую сказку вторгалась грусть, агрессия, злоба, какая-то безвыходная, казалось, ситуация, всегда побеждало добро. И здравый смысл. Поэтому вот эта вера, что здравый смысл победит, даже не победит, а просто будет – она у меня с детства. И это дало мне оптику более взрослую, когда я смотрел на мир ребёнком, подростком, сейчас. Кажется, что я уже прожил большую, долгую жизнь. И это не исключает того, что я могу сделать наивную глупость, мучиться вопросами, которые не должны волновать, а я почему-то трясусь по этому поводу. И как-то удавалось выруливать, как в принципе и сейчас.

 

Семейной артистической династии действительно не было. Но, куда ни копни, какое дерево ни посмотри генеалогическое, того рода, другого рода – мамы, папы, все были с голосами, звонкими тембрами, пели, играли на гармошке. Но жили свои жизни, кто работал на заводе, кто на лесоповале, проходили раскулаченные, несли свой крест, воевали, влюблялись, строили карьеры кандидатов наук, докторов, профессоров. Но всё время не теряли артистической природы, тут важно, она есть в человеке или нет. Чаще всего она связана с самоиронией и юмором, как я понял уже потом. Человек, обладающий юмором и способный взглянуть здраво на ситуацию, который способен увидеть себя героем анекдота, чаще всего обладает артистической природой. И эти мои прекрасные люди, они, конечно, на меня повлияли, мои родственники с артистической природой.

 

 

Сказать трудно. Потому что я в России. Я очень люблю это место – Москву – где я нахожусь. Я с огромной благодарностью отношусь к Екатеринбургу. Я очень люблю гастролировать по России и встречаться с новыми людьми, открытыми новым знаниям. Я пытаюсь делать своё дело (дела), на той степени возможности, на которой я могу делать.

 

Фото из личного архива Дениса Сорокотягина. 
 

 

Боялся самого себя? Нет. Но были случаи, когда боялся за себя. Когда приходил импульс, что надо уходить, но я чего-то ждал. И колокол бил, и я, оглушённый, куда-то убегал. Хотя можно было не ждать колокола, были все предпосылки, что он прозвонит. Бывают такие состояния, когда горшочек твоих фантазий начинает варить с такой страшной силой, что ты говоришь: Господи, не так шибко, приостановись, умерь пыл. Идёт разгон на клеточном, кровяном уровне и ты себе, бывает, не подчиняешься. Это связано чаще всего с началом какой-то работы: началом спектакля, написания книги. И похожий процесс происходит, когда заканчивается работа над спектаклем или когда поставлена последняя точка в книге. Идёт обвал, откат, зона уязвимости, когда ты себе мало принадлежишь и боишься за себя. Очень легко в этот момент заболеть, ещё что-то. Ты слабо контролируешь себя.

 

 

Одиночество это главное топливо моей жизни. Это моя тема. Говорят, что писатель, режиссёр ставит из раза в раз всё один и тот же спектакль. Я думаю, что я ставлю спектакль про одиночество и попытку увидеть одним одиноким человеком  другого одинокого. Попытка полюбить одиночество другого человека, принять его. У меня есть такой глагол, мне надо позвучать, зазерниться – это значит, настроиться, или нужно освободиться от чего-то, отзвучать. А эти два компонента происходят в одиночестве. Это два кита моего одиночества: зазерниться и отзвучать.

 

 

Я думаю, мы с Еленой Антоновной совпали. Совпали сразу какой-то постоянной обновляемостью, сиюминутностью, отказом от чего-то, что было вчера и уже не соответствует сегодняшнему дню. Какому-то большому ветру. У Елены Антоновны есть песня Новеллы Матвеевой: "Какой большой ветер напал на наш остров, с домишек сдул крыши, как с молока пену, если гвоздь к дому пригнать концом острым, без молотка сразу он сам войдёт в стену". Вот этот вихорь, этот ветер, даже когда человек в статике, в покое, я всегда ощущаю. Во мне он тоже бурлит. Елена Антоновна совершенно спокойно относится к уходам "на сторону". Если это во благо, не разрушает, а даёт объём и полноту того, что ты хочешь сказать этому миру. Елена Антоновна для меня учитель, очень близкий тёплый человек, на которого хочется быть похожим. Мне нравится слово "сообщник", Елена Антоновна – мой сообщник в каких-то начинаниях, и мне безумно повезло, что я могу это сказать.

С Еленой Камбуровой. Фото из личного архива Дениса Сорокотягина. 
 

 

Стихийный век, да. Скоро будет новый спектакль и мне очень важно понять, как он звучит именно сегодня. Как мне кажется, пройдя ковид, все эти волны, пройдя то положение, которое перманентно пребывает в нас всех и уже сгустило кровь  до непонятной густоты, сделало свое дело: притупило чувство. В "Стихийном веке" мы постарались пронести вот эту наладившуюся связь: что человек увидел человека и человек истосковался по человеку. И поэтому такая была волна отклика и зрительского, и актёрского, что мы столкнулись с чем-то живым. На данный момент в 2023-м году наши чувства, говорю только за себя, мои чувства, они притупляются. Поэтому сейчас я выпускаю спектакль "Без вины виноватые в 21-м веке", в котором тоже есть вот это, да, обобщение 21-го века,  но он тоже наполнен современной поэзией, наряду с текстом каноническим Островского. Но я делаю там другую штуку. Я прикладываю подорожник юмора. Потому что воспринимать боль, обостренную откровенность сейчас, в этой точке пространства, где мы находимся, порой нет сил. Поэтому "Стихийный век" сейчас у множества людей может вызывать вот это отторжение от живого, всё замечательно, нас трогает, мы плачем, но мы не хотим плакать. Я вспоминаю вахтанговскую "Турандот", выпущенную в 40-е, вот этот культ арлекинад или сатир с эзоповым языком, он сейчас намечается, и это просто свидетельство времени. Так люди лучше усваивают и чувствуют именно в переводе на язык театра. Такая градация восприятия. Что будет дальше, неясно, но во многих вещах, что меня поражает, спектакль "Стихийный век 21 век" оказался пророческим. И сейчас мы понимаем, если раньше к какому-то соприкосновению текстов были сомнения, как можно увязывать эти тексты вместе, то сейчас вопросы отпадают. И само полотно текста выравнивает совершенно разных людей диаметральных позиций, как и авторов внутри текстового полотна, так и зрителей и актёров. Поэтому в этом суть театра, хорошего, объединить хоть на время.

 

 

Воденников и Долгопят очень хорошо приняли спектакль. И я их понимаю, как авторов, и благодарен за свободу интерпретации, как и я в своих текстах другим режиссерам, которые с огромной радостью для меня берут тексты и их интерпретируют. Я даю полный карт-бланш. Это их дело. И я безумно радуюсь за тексты, что они кого-то вдохновили на своё видение.

 

 

Да, он вытеснил, и этот режиссёр помог мне обрести структуру внутри, помог наметить стержень, который был, добраться до него. А когда есть стержень, и актёром быть не страшно, если вдруг судьба занесёт и в эту стезю и подбросит какую-нибудь роль. Потому что рыхлый бесхребетный актёр – нет ничего хуже. А актёр, который может срежиссировать себя, свою роль вместе с режиссёром – это прекрасно.

 

 

Я свои тексты сам не люблю читать. Из них уходит какая-то часть смыслов, актёрское вытесняет. А чужие тексты я с огромным удовольствием читаю.

 

 

Учить, учась – и другие деепричастные обороты, потому что всё время идёт процесс обучения, и мне важно делиться своим опытом. Потому что, делясь своим опытом, я тоже учусь. И мне безумно нравятся книжные встречи и мастер-классы, связанные с работой над современными текстами, в рамках актёрского монолога, в рамках писательского. Оказывается, есть столько, чем можно поделиться. Этот опыт кажется порой пустяковым. Ан нет, для кого-то он решающий. И у меня были ситуации, когда я слышал о чужом опыте, и он мне очень помогал. Поэтому постоянно учиться и, конечно, учить – должен быть баланс.         

 

 

Я очень люблю и сам тоже являюсь поклонником многих замечательных актёров, актрис, певиц, певцов. Но я со своим поклонением не лезу никуда, просто радуюсь артисту, удивляюсь, смотрю работы, соглашаюсь, не соглашаюсь. Меня вдохновляет человек. Поэтому я тоже хочу видеть в своем окружении людей, которые знают цену личным границам.

Фото из личного архива Дениса Сорокотягина. 
 

 

Ну, смешных случаев не знаю. Я безумно радуюсь встречать на улице кого-нибудь, кто меня узнаёт. И где-нибудь пересекаться, звать на спектакли. Это всегда бывает забавно, и ты видишь неподдельную реакцию встречи. Когда человек не идёт конкретно на спектакль, готовится, а просто видит. Уже сам факт присутствия и секундной встречи он прекрасен.

 

 

На самом деле я не считаю количество спектаклей, книжек. Знаю людей, которые прямо-таки подсчитывают математически. Списки не люблю составлять. Знаю, что достигнуто многое. И хочется ещё и ещё успеть сделать. Многое.

 

 

Никогда. Никаких сомнений. Никаких. Правда, в детстве нравилось продавать что-либо, но это смотря на маму. Она у меня продажник замечательный. Вот эта жилка "продать" она у меня угасла, актёрская, режиссёрская и потом уже писательская задавили её.

 

 

Да, бывает. Бывает, но я всегда говорю, если придёт пять зрителей, а такое бывало, это те зрители, мои зрители, которые должны быть сегодня здесь, которые должны это услышать, И в шутку я говорю: те, кто не попал, многое потеряли.

 

Чем опытнее, тем более мастерски ты меняешь маски. Если, конечно, маска не прилипла окончательно, став твоим образом. Но ты меняешь. Как я люблю ощущение, когда не надо никаких масок. Как я его люблю! Но как только надо маску надевать, порой ненароком, бах, она на тебе. Сама. Чтобы быть чуть глупее, чтобы быть чуть податливей, чтоб не быть таким ершистым, каким хочется быть. Вот это меня всегда беспокоит. От этого такие ощущения невсамделишности и неправды. А это, конечно, всё отражается, конечно, отражается. Подсознательно. Чаще всего это вызвано зажимом, когда ты не знаешь, как себя вести, и вдруг надевается абсолютно несуразная маска, выставляющая тебя дураком.

С музыкантами спектакля «24 часа из жизни женщины».
 

 

Что касается откровенности, начиная с личных вещей и заканчивая прикладными – вяжу шапки и шарфы, я думаю, что откровенность – это установление личных границ. А это те заданные установки, которые мне бы хотелось, чтобы обо мне знал другой человек. Пусть он знает, что у меня был или есть этот опыт. Новый человек в моей жизни, мне бы хотелось, чтобы он принял это и прислушался к этому всему. Поэтому я, говоря про какие-то вещи, ни в коем случае не спекулирую, я стараюсь знать меру повторяемости этих говорений. Есть, конечно, темы неисчерпаемые личные. А что касается каких-то откровений, для меня это раздвигание личных границ, но и свободы в этих границах. Я отодвигаю всё время. Мне нравятся люди уязвимые, честные, трогательные, разные, не боящиеся быть такими, какими они есть, живые в каждой секунде. Поэтому эта откровенность не жалость, попытка вызвать жалость – пожалейте меня. Нет. Это маленькое "дано", как в задаче. А потом уже делайте выводы, каждый свои. Потому что кто-то пожалеет, кто-то скажет – класс, у меня так же, кто-то вообще пройдет мимо, покрутит у виска и промолчит, наверное, будет прав.

 

 

Хорошо, что не задали про творческие планы. Хорошо, что не задали, кем вы себя видите через пять лет. Это всегда смешно потом читать.

Что бы я пожелал миру? Мира. Благоразумия. Бежать от агрессии. Не  культивировать её в себе пассивно. И быть бдительными. Бдительность, бдительность, бдительность. И свобода.

 

 

Всё очень разное. Всё, что написано, всё, что выходит – оно мне не принадлежит. Потому что я очень стремительно меняюсь. Мне ни за что не стыдно. Но есть, что мне непонятно, как сделано, логически непонятно. Это повесть "Синдром Шишигина" (особенно диалоги) и поэма Inmyblood, написанная летом 2022 года, это такой мой "Реквием". Поэма выбора. Вот это мне немного непонятно, как оно пришло, потому что оно пришло целиково. Вот эти вещи меня удивляют.

 

 

Дело в том, и с этим ничего не поделать, что я не тактильный человек, совсем. Поэтому, вспоминая слова Эфроса, после спектакля хочется убежать. Зарыться, особенно после премьер, куда-то спрятаться и отзвучать. Потому что спектакль – это зона откровения, зона исповеди. Я тоже в этом вопросе сверяюсь с Еленой Антоновной, которая очень тактично пресекает волну слова: гениальная, великая. Я не сравниваю себя с ней, но беру вот это пресечение. Пусть будет тихая радость внутри. И всё. Это важнее.

Но иногда жизненно необходимы объятия, вместо слов чаще всего.

А о словах Бродского. Радует, что помимо обожания, которое меня вдохновляет и поддерживает, есть необожание, непонимание. Я знаю, что многих людей я раздражаю, и это нормально. И этот противовес есть, он необходим для баланса. Как порой хотелось мне, чтоб все любили и понимали. Сейчас на данном этапе уже такой требовательности  к миру у меня нет.

С народной артисткой России Елены Камбуровой (Денис в гриме моноспектакля «Аккомпаниатор»).
 

 

Одно дело артистическая всеядность, когда нет вкуса, меры – это плохо. В другом случае – актёрская зависимость, когда ты состоишь в театре (я говорю сейчас не о себе, а о другом каком-то актёре) и не можешь отказаться от роли, потому что тебя вписали в распределение. Хорошо, что вписали. Могут и не вписать. И ты пойдёшь околачиваться в другом месте и выжуливать крохи других актёрских воплощений. Должны быть мера, вкус и определённая частотность. Нельзя частить. Потому что каждая роль – это вырванная с мясом плоть. Иначе это всё бессмысленно, как по мне. А предел, из-за которого я бы отказался от роли, если она нарушает нравственный закон добра и зла, когда преступает. Я не понимаю, для чего она это делает. Главное, не понимаю цели. Есть роли мерзавцев, маньяков, отвратительных людей. Но мне важно понять, для чего рассказывается история об этом страшном человеке. Если я не понимаю мотивацию этого высказывания, то я уйду.

 

Чем бы я хотел заняться, и к чему я постепенно подбираюсь – это художественно оформлять свои спектакли. Так я постепенно двигаюсь к пониманию сценографии пространства, подбора костюмов. Получается, что я могу выпускать спектакли "под ключ". И в то же время я очень люблю работать в команде. И за команду. Но чтобы хорошо работать в команде, надо знать, как работает каждая составляющая этой команды. Ещё я хотел бы научиться кататься на велосипеде,  научиться плавать, стоять на коньках, кататься на роликах – всё, что связано с вестибулярным аппаратом, с которым у меня плохо. Я плохо держу равновесие, меня с детства не держит вода, я всё время тону. Вот это я бы хотел. Но не знаю, насколько получится.

 

Тут такая штука: отход от себя, от своей кукольной, принцевой внешности, был необходим. Потому что я в какой-то момент оказался заложником своего детского, невыросшего лица. Оно и сейчас, если сбрить бороду, очень невзрослое. Поэтому возник "Аккомпаниатор". Ещё из-за того, что у меня не было работы в театре, и надо было придумать что-то своё. Я вспоминаю те летние дни, когда я брал кофе в петровской кофейне, шёл во дворик возле Театра Наций и придумывал роль. Она мало имеет отношения к тому "Аккомпаниатору", которого я играю сейчас. Но тогда было ощущение поиска, нового голоса, субличности внутри, тёмного я, состоящего из зависти, застоявшейся гнили.

А что касается книги "Изменение формы" о людях с особенностями ментального развития, эта книга помогла мне пережить трудный период, когда я совершенно не мог позволить себе продолжать жить в выдуманном, иллюзорном мире театра и фальши. Сейчас я снова в нём. Тут важно подчеркнуть театра, не только фальши. А в тот непростой период большого предательства в моей жизни я не мог допустить в себя такую эстетизированную разновидность лжи, как театр. И эта книга, встречи с людьми, которые любят театр, несмотря на свои особенности, занимаются им, переформатировали меня. Книжка эта писалась два месяца. За это время я и пересобрался, но и выгорел. Потому что надо обладать такой недюжинной силой принятия, упёртостью, верой в этот микро-шаг, который делает человек или не делает или только показалось, что он его сделал. Такие люди меня просто поразили, вдохновили. Я понимаю, что мне к ним не приблизиться. Я только могу ими восхищаться. И благодарен каждому герою. И мне радостно, что книжка говорит об инклюзии, и она вводит людей, остававшихся не в теме, в этот мир. И вводит достаточно терапевтически и плавно. Потому что ввод в такую тему – это стресс. А книжка этот стресс минимизирует.

 

 

Это, конечно, мои учителя в театральном институте, в хоровом колледже. Не буду перечислять имена, потому что кто-то обидится, если вдруг не назову. Я благодарен всем, даже тем, с кем спорил. Помимо Камбуровой, Ланового, я бы сказал об Антонине Михайловне Кузнецовой, великой чтице. Великой можно опустить, потому что она не одобрила бы такую формулировку. Антонина Михайловна педагог в ГИТИСе, и я когда-то, зелёный, приехал и прочёл ей "Беглеца" Лермонтова. Звонил на кафедру, чтобы меня пропустили в ГИТИС. Она взяла трубку. Тогда произошла наша первая встреча, совершенно незнакомый парень. Мне было важно ей прочитать. Прочёл бездарно. Но с того момента мы с ней как-то вот связались и дальше уже встречались в пространстве Театра Камбуровой, когда Антонина Михайловна приходила на "Маленького принца", на "Турдейскую Мамон Леско". Недавно мы виделись с ней на улице. Перед вечером в нашем театре она спросила меня, что мне читать, своим низким, глубоким таким тембром. И я сказал, мне так нравится Набоков. Я обожаю рассказ "Музыка" в исполнении Антонины Михайловны. И она сказал, спасибо, решено, это будет Набоков. Я пошёл по своим делам, а Антонина Михайловна пошла обучать студентов ГИТИСа. Такие пересечения, как сказала мне Вероника Аркадьевна Долина – "завещания у калитки". Я обожаю песни Долиной и очарован ими с подросткового возраста, тем, что "дом может летать". Мы с ней встретились. Чаще всего эти "завещания у калитки", сказанные уже на уходе, на прощание, они оказываются решающими. Ты не совсем даже можешь помнить, что тебе там сказали напоследок. Но остаются вот эти ощущения, когда ты идешь один, после разговора, улыбаешься, лыбишься, как дурак, потому что разговаривал с человеком, который когда-то на тебя очень повлиял. И продолжает влиять. И конечно, мне повезло с такими людьми, которые давали вектор, вдохновляли, очаровывали, будили азарт. И хочется самому быть для многих таким человеком. Я думаю, что это получается. И это радует. Вижу в своих студийцах студии DAS-театра, в маленьких учениках вижу, что эти росточки прорастают. Ну и самому хочется ещё встречать на пути людей, которые неравнодушны к начинающему актёрскому, писательскому, режиссёрскому организму. Которые не пройдут мимо, укажут на то, что не вышло, что нужно подтянуть. Или отреагируют на успех без зависти, спокойно. Вот о таких людях я мечтаю.