Судя по справке, в биографии Владимира Дьяченко много страниц, которые легли в основу его романа "Житомир-Sur-Mer". Сам по себе роман построен "картинками", точно сценарий, что заставляет вспомнить о сценарном опыте прозаика. Центральный его герой – мужчина, никогда не называемый по имени, – так же, как сам автор, пишет пьесы. И он, безусловно, обладает инженерными познаниями, которые помогли ему совершить отчаянную попытку открыть засекреченный древними строителями вход в Лабиринты. Это дело могло бы оказаться главным в жизни героя романа. Но увы – попытка не удалась. Да и главное свое дело беглец от себя определил неверно…
Роман "Житомир-Sur-Mer" остросюжетный, потому постараюсь избегать спойлеров в рецензии. Эта книга сочетает динамизм приключенческого формата с погруженностью в человеческую психологию, характерную для интеллектуальной прозы – и я постараюсь говорить больше о размышлениях главного героя, ради которых, как мне представляется, и написан роман. Пусть читатель сам познакомится с событийной линией. Она заслуживает внимательного прочтения.
В современном российском литпроцессе сочетание "разнонаправленных" жанров – своего рода тренд. Но комбинация несочетаемого не всегда получается органичной. Владимиру Дьяченко удалось совместить авантюрный роман с интеллектуализмом и нравственным анализом. Нравственная сторона вопроса настолько важна для него, что даже отражена во втором заглавии: "Паломничество Негодяя". Как пояснил писатель, это прямая отсылка к "Паломничеству Чайлд-Гарольда" Байрона. Как помним, главный герой Байрона тоже был человеком несимпатичным – разочарованным эгоистом, бросившимся в бега от самого себя. Подобный опыт ставит Дьяченко над своим персонажем – тоже "присуждает" ему побег, разочарование, страх, следующий по пятам, вечные душевные метания (и, к слову, как утверждают литературоведы, Чайльд-Гарольд тоже является отчетливой проекцией авторской личности). Любопытно, что слово Негодяй написано с большой буквы – будто бы это не просто оценочная категория, а имя собственное. В какой-то мере, видимо, так и есть: Негодяем ненавязчиво предлагает писатель звать свою креатуру. В синопсисе он представляет основное действующее лицо так: "Главный герой – мужчина, сорок лет… Интеллигент, писатель. При этом редкая скотина и эмоционально весьма ограниченный человек. Ему доступно лишь два крайних восприятия жизни. Слепой перед ней восторг, ею наслаждение и такая же безоглядная ненависть ко всему, что его не устраивает".
Похоже, второй заголовок – первый по степени значимости для автора. Но чтобы в этом убедиться, надо все же проследить паломничество Негодяя до бесславного финала – то есть дочитать роман до конца. Чтобы не раскрывать секреты сюжета, обращусь к авторской презентации:"Это детектив с убийством, но расследования преступления конкретно никто не ведет. Оно движется само по себе. Это также и мелодрама с любовной линией, хотя никто из героев никого не любит. Это и реалистичный роман, который – даже непонятно в какой момент –как-то незаметно перетекает в фантастическое повествование. Ну, и современная проза, чтение для интеллектуалов, где рядом с отсылками к Библии, античным мифам, северным сагам, британскому эпосу, Борхесу, Павичу, Фришу и т.п. появляются прямые цитаты из явно никогда несуществовавших книг".
Хорхе Луис Борхес, Милорад Павич и Макс Фриш – культовые имена для поклонников интеллектуальной прозы, любителей разгадывать загадки, вложенные в текст. Дьяченко доставит "единомышленникам" такое удовольствие. Иные фрагменты его текста – просто мечта криптографа (к финалу их концентрация заметно растет, и это логично – все приключения тела уже исчерпали себя, на смену им приходят игры разума и движения духа):
"А не а ме по а ввекрара и во вову во ви го во ни во сю о о но что и че вгувивгулькапловгу чес но спа о ти то зезврадилутты ко тцве ной тда вый ни не мкса сто ди сто ю ща сто рнебе хну ни венкраньки ща шьа…".
Один из читателей оставил в сети отзыв, что дешифровал в этом наборе букв "У Лукоморья дуб зеленый". Не могу, к сожалению, ни подтвердить, ни опровергнуть, – мне эта задачка "не далась". Точнее, я поняла ее по-другому: как отображение языка такого, мягко скажем, нетипичного человека, уже вышедшего за грань человеческого, как описан в романе. А может быть, даже графическое изображение его уродливой души. Хотя… я бы даже возразила автору в его определении героя как безусловного негодяя. По-моему, он не записной мерзавец и не воплощенное зло (не реинкарнация профессора Мориарти, скажем так), а простой представитель уверенного большинства ныне живущих на Земле людей –слабодушный, привыкший плыть по течению, не желающий отвечать за свои проступки, любящий комфорт и не гнушающийся удовольствий, даже запретных. Все это в совокупности делает его столь беспринципным, когда приходит пора отвечать за содеянное – чтобы избежать такой вероятности, он бросает в России все, включая горячо любимую беременную жену, и улетает в украинский город Нижний Житомир, он же Житомир-Sur-Mer. Конечно же, такого города на карте Украины (и вообще Земли) нет (как и моря в натуральном Житомире). И потому фантасмагория не проникает в текст незаметно и исподволь, а возникает в нем сразу (в этом пункте я тоже слегка спорю с писателем). На этой территории возможно все – найти архитектурное наследие тех самых циклопов, от которых прятался Одиссей, встретиться с Минотавром, узнать подлинную суть собственных поступков и настоящий рисунок произошедших событий и трансформироваться в чудовище, говорящее на неземном языке.
"…эти звуки звонки и отчетливы. Которых, конечно же, в прежних пределах, не описать. И, конечно, не передать и не пересказать. И не услышать. И не воспринять. Разве что внять. И попытаться изобразить мертвой, давно забытой, оставленной где-то там, беззвучной одинокой буквой:
— Ѣ! — кричу кратко, — Ѣ ѢѢѢ… (буква Ѣ занимает десять строк. – Е.С.), — и так до конца страницы".
Все это ставит произведение на прямо-таки тектоническую литературную платформу, делая честь кругу чтения автора. Как он и обещал, в тексте множество отсылок к самым разным литературным "источникам". "Несуществующие книги" – это, видимо, тексты писателя-действующего лица. Это и его пьеса, которую инсценируют в театре Нижнего Житомира, и все его эссе на темы морали и относительно основ мироздания, в которые превращаются иные эпизоды: "Условия просты. Изначально люди надежно загнаны в клетку всемирного тяготения на компактной планете. Взлет их мышления ограничен сутью Бога. Непознаваемого, но существующего. Так что шансов собрать эти кусочки разбросанного разума в изначальное совершенство не существует. Но надежда есть. И в процессе этой бессмысленной суеты люди творят, создают, изобретают удивительные вещи. Любовь и физику, религию и кулинарию, языки и аборты, географию, мораль, наркотики и полеты в космос, музыку и психосоматику, верность и войны, отчаяние и презервативы". Но заметны в нем переклички с конкретными написанными другими авторами вещами. Так понимаю, любой читатель найдет собственные литературные параллели в романе "Житомир-Sur-Mer". Лично я отметила прежде всего его родство с романом Григория Аросева "Северный Берлин", опубликованном в 2016 году в журнале "Новый мир" (№ 11): там тоже действие развивается в не отмеченной на карте Европы зоне – Северном Берлине. Но концепция "Северного Берлина" более социальная и даже политическая; Нижний Житомир Дьяченко, скорее, пространство психологического эксперимента. Поведение писателя, оказавшегося в "цветнике" прекрасных женщин, сотрудниц театра, носящих говорящие имена-прозвища – ДиректОра, Литера, Балерина и Олимпия (главный режиссер), иронично напоминает детектив Богомила Райнова "Тайфуны с ласковыми именами". У беглеца с каждой из этих дам складывается своя история – в интимном смысле тоже. Общая кинематографичность повествования, разделяющегося на зримые кадры, ассоциируется с романом Вячеслава Шишкова "Угрюм-река", недавно снова обретшим популярность в связи с экранизацией. О насыщенной мифологичности текста, в которой превалируют античные сказания, уже говорилось. И, наконец, откуда грех, побег от ответственности и воздаяние, если не из Книги книг – Библии?.. И все эти литературные и мифологические источники сплетаются в пространство сплошной условности, полномерного авторского эксперимента не только над текстом, но и над человеческой природой.
Меня отчасти смутила подчеркнутая условность этого текста, его изначальная ирреальность. В какой-то степени она превращает трагедию Негодяя и его окружения в конструкт. Этим героям сложно сопереживать, испытывать к ним эмпатию, которая в классике считается главным проявлением катарсиса и основной задачей писателя. Но в числе рассуждений центрального героя есть и такое: "На стыках этих пространств рождается иная литература. Где тексты уже не пишут только по абсциссе. Или только по ординате. Одномерное ремесленничество. В моде строфы, которые звучат осмысленно сразу в двух направлениях. Квадраты сонетов. И уже появились гении, творящие поэтические кубы. Трехмерные поэмы, которые можно читать еще и по аппликате. Насквозь". Наверное, Владимир Дьяченко демонстрирует нам опыт рождения такой литературы. И, наверное, в области иной литературы сопереживание – уже устаревший прием и цель. Запрошены – и получены – другие эффекты. Какие? Пусть каждый сам ответит на этот вопрос.
