Портал «Ревизор.ру» представляет нового автора и публикует отрывок из дебютного романа Златы Черкащенко «Каин», вышедшего в издательстве АСТ в 2024 году. https://ast.ru/book/kain-874040/ Действие происходит в Чехии в первой половине XIX века…
Автор иллюстрации Анастасия Филиппова (псевдоним Безнадёга)
*
Неделю или две спустя, облокотившись на загон, я наблюдал, как мирно пасутся кони. Из созерцания вдруг вырвала резкая боль в затылке: мою голову задрали до предела. Глядя в небо и тщетно силясь глотнуть, я выговорил сдавленным, но твёрдым голосом:
– Не сдох ещё?
Сзади раздался смех, хватка на моих кудрях ослабла.
– Вспомнил? Всегда буду приветствовать тебя так.
– Тогда лучше нам встречаться реже, – ответил я, не оборачиваясь и не подавая виду, что уязвлён жестокой шуткой. – Чего ты хочешь, Камия? Снова избить меня?
Он упёрся руками в деревянные балки и перегнулся через ограду. В поле зрения попала звериная ухмылка, хоть я и старался не глядеть на него.
– Набить друг другу морды мы всегда успеем, – ответил Камия, – а сейчас я спешу, извини!
Наматывая на ладонь верёвку с арканом, я слушал, как ветер гуляет в поле.
– Даже не спросишь куда?
– Ты всё равно не скажешь.
Камия нахмурился: ему очень хотелось видеть меня в роли просителя... Что ж, не всё происходит согласно нашим желаниям!
– Ладно. Мы едем в город. Айда с нами, – соизволил наконец ответить он.
– Думаешь, я пойду с тобой, после того как ты заставил меня наглотаться пыли?
– Это была честная драка. Да и ты ведь даже не знаешь, чем мы занимаемся.
Камия легко умел спрятать коварство за шутливой беспечностью. Так и теперь: он как бы невзначай перевёл тему, разведя руками. Жест плохо сочетался с его отнюдь не бесхитростным взглядом. Я отвернулся.
– Да знаю я всё, знаю! Вы крадёте деньги, но не сдаёте их в общий котёл, а утаиваете для себя!
Это задело Камию за живое. Не то что у него «зачесалась» совесть, нет-нет… просто было досадно узнать именно от меня, что его неуловимость не так отточена, как ему бы того хотелось. Во всяком случае, заговорил он раздражённо.
– Осуждаешь? Что ж, жалуйся… А мне не указ гнилой обычай! Почему я должен добытое вот этими, – он выразительно растопырил ловкие пальцы, которые, как я знал, могли гнуться, точно тряпицы, – отдавать другим, скажи на милость? Разве это честно?
Я снова ничего не ответил: плевать. Камия, однако, превратно истолковал молчание.
– Не нужно делать вид, словно между нами лежит пропасть. Твои благородные замашки – всего-навсего жалкий налёт. Я-то знаю, что в душе ты столь же беспощаден, как я… не то, что этот твой Пашко! Он не плохой, но уж точно не такой, как мы с тобою.
Я запрокинул голову и, глядя на летавших стрижей, отозвался:
– Он честный. Хочет покоя…
– Не будет покоя на этой подлой земле, – грубо прервал меня нежелательный собеседник, – а честный цыган – мёртвый цыган!
– Всё-то ты знаешь. – Я повернулся к нему, подняв бровь. – Скажи, Камия, ты правда вообразил, будто понимаешь меня?
– Камия, ну что? – донёсся мальчишеский голос.
– Иду! – огрызнулся Камия, а потом крепко схватил меня за плечо и нагнулся ко мне, говоря торопливо: – Слушай, есть другой мир, ты его видел лишь краем глаза. Мир, где право сгибается пред нашими смуглыми пальцами, где сила правит. О, если тебя это не волнует, то я не рос с тобою под одним небом, нет! Так что, пойдёшь? – И, не дождавшись ответа, бросил разочарованно: – Как знаешь…
Повернулся и ушёл. Я накинул на ладонь верёвку и резко потянул, сдирая кожу.
Спустя полминуты меня хватали за локти, помогая взобраться на едущую телегу, которая так скрипела, словно разваливалась на ходу. Я сел в самом конце короба и глядел на дорогу, нутром чувствуя довольную ухмылку Камии.
Возничий оказался старым бакалейщиком, ездившим почти каждый день торговать на пражский рынок; цыганята подсаживались к нему. Если он и пытался согнать их, то теперь смирился и лишь иногда бурчал что-то невнятное. По дороге один из мальчишек затянул нараспев с цыганской пронзительностью:
Ай, как у цыган, ромалэ, у богатых
Коней по семь, по восемь, родная!
А у нас, ромалэ, как у бедных
У нас в кармане ни гроша...
Прочие принялись вторить ему. Даже Камия тронул руками голову и закачался, напевая:
До чего я докатился –
До вязовой палочки,
До клячи-лошадёночки…
Тогда я не смог бы объяснить, почему пошёл за ним. Вероятно, взяло верх желание держать врага в поле зрения, не поворачиваться к нему спиной. Может, просто скука. Спустя годы пытаться разобраться в своих юношеских поступках – дело столь же бесплодное, как попытки рационализировать греческие мифы. Тогда я не думал, просто делал, и это выходило столь же естественно, как для первого человека складывать песню на заре времён.
В детстве я любил стрижей, находя их много красивее ласточек. Они вили гнёзда в расщелинах скал и обрывах, где мне нередко удавалось наблюдать за ними. Эти птицы всю жизнь проводят в полёте, питаются и размножаются, не складывая крыльев. Меня неодолимо влекло к небу, но человек не может летать. Единственное, что нам дано, – падение... Что до Камии, то не знаю, кем я был для него, но он стал ненавистью моей души, а это уж чего-то да стоило! Взаимность всегда прекрасна.
По приезде в Прагу они обычно спрыгивали с повозки, проехав величественные Пороховые ворота, только пару раз доезжали далее, до Целетны. Помню, у одного из домов тогда стояла статуя Чёрной Мадонны… Богородица – юная девушка в позолоте, со смоляными кудрями, обрамлявшими нежное лицо цвета агата… она держала младенца такого же чёрного, как сама. Её огромные очи смотрели в вечность и чудились мне чарующе-раскосыми. Этот образ отточила до остроты расцветающая чувственность юношеского воображения. Многие улавливали в ней нечто зловещее, мне она явилась предзнаменованием, цыгане же считали её своей заступницей перед Господом.
Когда проезжали мимо, один из мальчишек неумело перекрестился. Камия тут же поднял его на смех:
– Смотрите, чавалэ[1], каменной бабе кланяется! Ты что, сумасшедший?
Мальчик смущённо потупил взор, остальные молчали. Больше половины из них были христианами, но никто не смел защитить его.
Тогда я сказал:
– Ты богохульствуешь.
Мгновение Камия выглядел удивлённым, но потом его взор вновь заволокла привычная насмешливость.
– Выискался верующий! Каин вступился за Бога! Раз он такой могущественный, пусть испепелит меня. А? Не может?
– Я защищаю не Бога, но веру. Небеса святы. Должно быть и на земле что-то святое, а если его нет…
Но он прервал меня очередной издёвкой:
– Тише, не то ты затопишь нас огнём своих речей. Пусть расшибают лбы, если им хочется. Что мне за дело? Я не признаю ни бога, ни чёрта, и в этом моя свобода. А если и есть под землёй ад, там буду жить и в вечном пламени гореть со смехом!
Вот каким был Камия. Грязными босыми ногами он ступал по мощённой дороге со спесью властелина мира. По пятам за ним следовала свора цыганят, маленьких коршунов. Они не признавали иной власти, кроме власти Камии, самого жестокого из них, и иного закона, помимо извечного «бей или беги», высеченного на обратной стороне их сердец, столь же загрубелых, что и ступни, не знавшие обуви. Меня они не то что слушались или боялись, а скорее берегли. И если Камия являлся их вожаком, то я – зеницей ока.
Я брезговал поначалу ходить с этой шпаной, но прошло совсем немного времени, и меня уже беспокоило только то, как не быть пойманным. Мальчишки промышляли мелкими кражами, барышничеством и драками, часто наёмными, иногда для удовольствия. Антал никогда не спрашивал, почему я возвращался домой с разбитыми костяшками пальцев.
Нашей территорией была сеть узких Малостранских улочек, где мы властвовали почти безраздельно. Всё происходило до смешного просто. Скажем, в поисках лучшей жизни в грязную квартирку, где вместо окон – промасленная бумага, вселилась семья, приехавшая из Жижкова или какой другой провинции. Молодожёны не успели порядком обжиться на новом месте, когда цыганята знали уже всю их подноготную: кто, откуда, когда бывают дома. И вот, спустя неделю или две наблюдений, Камия стоял сгорбившись у замочной скважины и штурмовал её скрученным железным прутиком. Иногда отвлекался, вынимая самодельную отмычку, менял узор искривлённого металла, затем возвращался к кропотливому труду.
– Кража со взломом, – прокомментировал я, разглядывая отросшие ногти. – Сколько нам впаяют за это?
– Нисколько, – прозвучал приглушённый от усердия голос. – Сбежим, а потом будем пировать.
У двери стояли только мы. Моей задачей было выглядеть как можно беспечнее и закрывать собой взломщика.
– Забраться в чужой дом, обчистить его и уйти... Это точно в твоём стиле, Камия? Тебе по нраву избить кого-нибудь до полусмерти, а после забрать деньги и у бедняги, и у заказчика.
– Кровь и вино одного цвета, – отозвался он. – И к тому же им следовало бы знать лучше, каково селиться на нашей улице!
Затем, поняв, что дело затягивается, скомандовал, указывая на противоположные концы закоулка, где узкая полоса тени между домами обрезалась светом:
– Эй, станьте на стрёме кто-нибудь!
Двое проворных мальчишек выскочили из тёмного угла и бросились в указанных направлениях, желая выслужиться перед своим господином, я же вновь прислонился к стене и сложил руки на груди. Приказы Камии меня не касались – обычно я сохранял роль наблюдателя, а если и делал что-то, то только по своей прихоти. Тем временем Камия принялся с удвоенной силой корпеть над дверью, ругаясь вполголоса:
– Надоумили же черти голодраных немцев треклятые замки делать!..
Он всегда выговаривал слово «немцы» с особым презрением, меня это забавляло. Наконец в замочной скважине что-то щёлкнуло. Камия выпрямился и торжественно толкнул скрипучую дверь, а затем коротко свистнул сквозь зубы, входя внутрь. За ним потянулась свора мальчишек, выходящих из теней, как крысы вылезают из нор.
Один из них позвал меня:
– Идёшь?
– Должен ведь кто-то остаться снаружи.
– Справедливо.
Они выносили всё съестное, одежду и всякие мелочи, которые можно продать. Несколько неполных мешков – уже много. Ходя с ними, я никогда не видел крупных краж: так, баловство.
– Сегодня у нас хорошая добыча, – сказал Камия, похлопав меня по плечу.
– Слава Праге, – отозвался я.
– Слава нам, – поправил он.
С краденым добром мы спустились вниз, ближе к Градчанской площади, и там устроили перевал в глухом тупике, где никто не будет искать. Кроме своих, разумеется. Среди нас были не только цыганята, но и другие беспризорники. Как только Камия появлялся в городе, они стекались к нему, как на зов. В этой среде вести распространялись столь же быстро, как в цыганской, если не быстрее.
Младшие, по обычаю прислуживавшие старшим, расстелили на грязной земле засаленную скатерть и начали вынимать из мешков еду: половину капустного пирога, варёную требушину, оставшуюся, видимо, после жареной курицы, съеденной в воскресенье, кусок сала и прочие объедки со столов германских упряжных псов. Такую импровизированную трапезу устраивали после каждого удачного грабежа. Я медленно пил кислое вино из гранёного стакана с отбитыми краями и молча наблюдал за болтавшими ребятами – они отвратительно быстро поглощали еду, хватая её грязными руками.
Среди этого сброда Камия восседал королём. Я знал: он не терпел нужду и если ходил в обносках, то только по желанию. Впрочем, даже самая ветхая его одежда не была и вполовину так изодрана, как у других. Говоря с предводителем другой шайки, Камия часто откидывал голову назад, смеялся, обнажая длинные, как у зверя, клыки, белые рядом с тёмными губами. Эта черта была одной из причин благоговения перед ним особо впечатлительных мальчиков. Помню, как один из них, робко склонившись к его плечу, спросил театральным шёпотом:
– А ты целовался когда-нибудь?
Камия посмотрел на него с унизительным снисхождением, лукаво изогнув угольно-чёрную бровь:
– Не только целовался.
Будто в подтверждение его слов вскоре среди нас появилась девчонка. Волосы у неё были по-мальчишески короткие. Неровно подстриженные пряди торчали в разные стороны, гнездом окружая остренькое личико, покрытое рябинами после оспы. При этом было видно, какие они густые, цвета каштанового дерева. Продавала на парики, должно быть... На ней было бордовое бархатное платье, лохмотьями свисавшее с худых плеч. Из-под кое-как завязанной шнуровки выглядывала исподняя рубашка: слишком нарочито, чтобы предположить непреднамеренность. Девочка подошла к нам, покачивая узкими бёдрами. В груди у меня что-то неприятно затрепетало, и я отвернулся, потирая рукой затёкшую шею.
– Вот и Стаза – самая красивая девушка, чьи ноги когда-либо ступали по этим смрадным трущобам. Сядь с нами, – сказал Камия, резко притягивая её за руку.
Она чуть не упала, но не перестала улыбаться. Видимо, привыкла к грубому обращению. Пока мальчишки глазели, предлагая нехитрые угощения вроде яблок с червоточинами, Камия подсел ко мне.
– Ну как? – спросил он.
– У неё повадки будущей шлюхи, – угрюмо отозвался я.
– Зато умеет гораздо больше, чем Чаёри. Хочешь, отойди с ней, она тебе покажет.
Я отрицательно покачал головой.
– Это ещё почему?
– Не хочу запаршиветь.
Сальная ухмылка мигом сменилась хорошо знакомым мне выражением зверя в засаде, рычащего перед смертоносным прыжком.
– А вот этого не надо. Оба мы с тобой в этой грязи. Разница лишь в том, что я не боюсь замараться.
Он рывком поднялся и пошёл перед всеми. Глядя ему в спину, я утёр нос кулаком, оставляя на лице след грязи и запёкшейся крови.
– Сегодня, – сказал Камия, возвысив голос, – мы пойдём путём королей. На Град!
– На Град! – весело закричали все, вторя ему.
«На Капитолий», – отозвалось у меня в голове.
С радостными возгласами они перебежали Градчанскую площадь к воротам Пражского Града и вошли, затесавшись в толпе, а там готической громадой возвышался сурово собор Святого Вита, мощью подавлявший окружавшие его дворцы. В этом мрачном месте покоились останки великого Отакара II, знаменитого «короля железа и золота». В моём воображении его скелет, облачённый в царские одежды, восседал на каменном престоле внутри храма. Мы прошли к Чёрной башне, вышли через малые ворота на Опыши и спустились вниз, к Карлову мосту, протянувшемуся через Влтаву. С многочисленными скульптурами и тремя башнями, венчавшими его, он походил на зубчатую корону, украшавшую чело грозного царя. Рассматривая фигуры на Восточной мостовой башне, я всегда представлял, как она выглядела, когда её венчали металлические корзины с головами зачинщиков Сословного восстания. Через неё мы попали на Площадь крестоносцев, но, увидев там жандармов, бросились врассыпную и вновь затерялись в кривых улочках.
Заметив, куда направился Камия, я бросился ему наперерез и, оказавшись в подворотне, прислонился спиной к каменной стене. Вскоре гулкий отзвук бега по брусчатке раздался и стих рядом со мной.
– Поджидаешь? – спросил он, тяжело дыша.
– То, что ты сказал: «Оба мы в этой грязи…» – Я взглянул на него. – Это неправда. Я не такой, как ты.
Камия поднял голову, откинув кудри от лица.
– Я покажу тебе, какой ты на самом деле, – сказал он. – Сегодня, на Конской площади…
Потом запустил руку в один из многочисленных потайных карманов и извлёк из него маленький свёрток тонко скрученной коричневой бумаги вместе со спичкой.
– Смотри. Я припас это для тебя. Табак дорогой на вид. Там была только одна…
– Ничего не изменилось, – прервал я его. – Я ненавижу тебя.
Мгновение он смотрел на меня непроницаемыми чёрными глазами, а потом, небрежно пожав плечами, ответил как бы между прочим:
– Я тоже себя ненавижу.
Зажёг спичку о ноготь, затем протянул мне самокрутку просто и словно нехотя. Так иногда подают милостыню на паперти. Я посмотрел на него с недоверием, но предложенное взял, наклонил голову к крошечному огоньку в его руках и затянулся, откинув голову, пуская дым к небу. Вдруг… это было как вспышка. Рука отняла сигарету от потрескавшихся губ. «Я тоже себя ненавижу» – только теперь до меня дошёл смысл слов. О, Камия…
– Что-то не так? – в голосе прозвучала настороженность.
Шаг, ещё один и ещё. Нервно отбросив самокрутку на землю, я круто повернулся на каблуках и помчался прочь.
– Эй, я тоже хотел попробовать! – воскликнул Камия, когда я уже бежал между зданиями, подставив лицо ветру.
Улицы, тупики, тротуары. Догнал меня лишь дикий хохот и крик: «Нож тебе в спину!» Улицы, тупики, тротуары… Тротуары…
Подбежав к жёлтой башенке Староместской ратуши, я перешёл на шаг, сделав вид, будто рассматриваю площадь, резко повернул за угол и налетел на случайного прохожего. Когда мы отдалились друг от друга, удалось разглядеть его. Он был смешон: запакован во фрак с белым воротничком, явно натиравшим морщинистую шею. Блестящий чёрный цилиндр слетел на затылок. Увидев меня, господин побагровел от злости и занёс надо мной трость.
– Неужели вы ударите меня этой палкой, благородный пан? – говорил я, качая головой и жестикулируя растопыренными пальцами, словом, кося под дурачка. – А как же распятие у вас на шее? Неужто вы не знали, что цыган украл один из гвоздей, приготовленных для Христа, и за это Господь дозволил нам многое? Будьте же христианином!
Видимо, важному дворянину не с руки было дальше возиться с такой дрянью, как я, поэтому он схватил меня за шиворот костлявыми пальцами и толкнул в сторону:
– Прочь, цыганское отродье!
Я пропустил это мимо ушей. Его кошелёк в любом случае был в моём кармане. Заметив ребят, машущих мне с другой стороны улицы, трусцой перебежал к ним через дорогу. Камия уже был там, встретив меня словами:
– Я впечатлён.
Посчитав это издёвкой, я прошёл мимо, бросив ему:
– Знал бы ты, как я ценю твоё мнение.
Он присвистнул.
– Даже так? Что ж, разве такой дохлый пёс, как я, достоин того, чтобы сказать спасибо? Ты не меняешься, но ведь и я тоже, – сказал Камия и, обогнав меня, встал впереди, театрально вскинув руки. – Мы с тобой против всего мира и друг друга тоже, ведь я, – он ударил себя кулаком в грудь, – некоронованный король этих переулков, а ты – второй после меня. Наши владения – грязь, побитые улицы и вседозволенность! Но разве это не прекрасно? Поклонимся же барскому сыну!
И склонился в насмешливом поклоне. Остальные неуклюже подражали ему. Я стоял прямо и смотрел на того, кого знал всю сознательную жизнь. Что положило начало ненависти между нами? Его чёрные глаза сверкали, когда он глядел на меня снизу вверх. Они говорили: «Ты видишь, старинный друг? Я готов на колени стать перед тобой, лишь бы быть уверенным, что ты заплатишь за это в сто крат».
Камия резко повернулся и шикнул на ребят, которые, думая, что участвуют в шутке, начали хихикать. Я растерянно посмотрел на них и нервно провёл по волосам рукой, которая отчего-то начала трястись. Только сейчас почувствовал, как напряжено было моё тело. Камия сказал, что мы пойдём на Конскую площадь: остальные, даже не дослушав его, с криками и гиканьем понеслись, но, прежде чем он присоединился к ним, я перехватил его руку и спросил тихо:
– За что это было?
– За высокомерие, – отчеканил Камия.
На мгновение мне показалось, что он шутит, но уголки его рта были опущены. Он выразительно опустил взгляд на мою ладонь, что сжимала его предплечье. Мне осталось только отпустить, мучительно пытаясь понять, кто из нас хуже.
Мы попадали из Старого в Новое Место в один удар сердца. Бежали, не думая о конечной цели, не замечая ничего вокруг, всецело отдаваясь действу. Бег высвобождает душу, я это точно знаю. В нём нет пределов, нет барьеров рассудка, нет чувств. Становишься чистой эмоцией, оголённым нервом. Возможно, если бежать достаточно быстро, можно превратиться в звезду…
На Пршикопе наша ватага чуть не попала под колёса двуколки. Извозчик резко потянул за поводья, крикнув зычно:
– А ну-ка, собачьи дети!
И стегнул кнутом замешкавшегося паренька, который долго ругался на цыганском вслед удаляющемуся экипажу, прежде чем нагнать нас.
Вот она – Площадь Святого Вацлава, наша детская площадка! На ней мы сбывали краденое и устраивали жестокие игры. В народе она всё ещё была известна как Конская площадь: более подходящее название. На рыночных площадях всегда стояли шум, крик, ругань, нередко доходило до драки. Тогда не снесли ещё Конские ворота, по-прежнему смывали пыль с лошадей в грязном ручейке, а нечистоплотные торговцы продавали всякую дрянь. Ад оставался адом перед каменным взором святого князя, чьим именем окрестили эту выгребную яму.
Мы были ещё дикими после бега и локтями прокладывали себе дорогу через зловонную толпу, суетящуюся меж прилавков. Под ногами поверх булыжника мешались грязь, песок, лошадиный навоз и что-то мокрое. Когда добрались до центра, где было свободнее, со стороны раздались чьи-то визги и мужицкая брань.
– Ловите бестию! У, воровка!
Из гущи толпы как ошпаренная выскочила чёрная кошка и, очень странно, как-то рывками побежав нам наперерез, попала прямо под ноги Камии, шедшего впереди. Тот резко ударил её под рёбра, так, что она отлетела вперёд на несколько шагов, провёл рукой от голени до икры и зашипел от боли.
– Падла!
Кошка лежала там же, куда приземлилась при падении, и тяжело дышала, высунув язык. Половина её бока была безволосая от ожога, голова представляла из себя уродливое месиво, в котором едва угадывалась морда, а одна из лап болталась свободно, держась только на коже. Я сразу понял, что она издыхала от боли и истощения, и, незаметно достав нож, пошёл вперёд, чтобы перерезать ей глотку. Камия рукой преградил мне путь, сказав коротко:
– Я сам.
Подошёл к ней и начал ощупывать потайные карманы в жилетке. Со спины не было видно, что он достаёт. Один из мальчиков, самый младший, спросил робко:
– Что ты с ней сделаешь?
– Подожгу, – ответил он, как само собой разумеющееся.
– Почему?
Камия повернулся к нам лицом, когда в его пальцах уже танцевало крошечное пламя.
– А почему нет? Если я так хочу.
И бросил спичку.
Мы бежали вокруг него. Лица перекошены дикими улыбками в свете огня. Быстрее. Подпрыгивали ввысь, бились о землю в пыли, выгибались так, как только детское тело может изогнуться. И выли. Выли, как черти в аду. Быстрее. Камия бесновался в центре круга. Его безумный, охрипший хохот задавал темп нашей дикой пляске. Быстрее, быстрее! А кошка кричала. Так адски кричала... Вокруг носились мальчишки с шальными глазами и восклицали высокими, звонкими голосами, задыхаясь от возбуждения:
– Гори! Гори! Гори!
В воздухе разносился тошнотворный запах горящей плоти. Удушливый дым поднимался к небу, подобно дьявольским испарениям дыхания химеры. Задыхаясь, я оглянулся. Сквозь чёрные волосы, разметавшиеся по лицу, приятели показались мне коршунами, летающими над добычей, смакующими её предсмертную агонию. Какой восторг возбуждают в нас мучения живого существа… Как это страшно…
Они были омерзительны, мои так называемые друзья. Но они были. И я был с ними, глупец.
[1] Ребята (цыг.)
*
